Жак Шардон - Эпиталама

— О чем ты думаешь? — тихо спросила Берта.

Он задумчиво улыбнулся и посмотрел на нее.

— Я думал о том, что мы очень счастливы, — сказал он.

— Ты так сосредоточенно размышляешь о своем счастье.

Ничего не ответив, он продолжал внимательно смотреть на нее задумчивым и немного взволнованным взглядом; ему казалось, что она знает, о чем он думает.

— Почему ты на меня так смотришь и ничего не говоришь? — спросила Берта.

Нежно и немного встревоженно она дотронулась до его руки:

— Послушай, милый, иногда ты меня просто пугаешь. Когда ты ничего не говоришь, мне кажется, что я тебя теряю. Но почему? Объясни мне, ты ведь столько мне объяснил. Раньше я так хорошо умела читать по твоим глазам, я всегда понимала тебя. Ты никогда не рассказываешь о себе, словно куда-то прячешься. О нас двоих всегда говорю только я… Ну вот! Я прямо сейчас чувствую, как ты отдаляешься от меня. Ты ничего не отвечаешь. Ты что, разве хочешь, чтобы я волновалась? Почему ты смотришь на меня так холодно?

А Альбер думал: «Нет, мысль, что пришла из самой глубины моей души, она так и не поняла. Пришлось бы объяснять ей, как чужому человеку». Он опустил глаза к газете.

— Ну, как хочешь, — сказала Берта, вставая.

Чтобы отогнать это тягостное впечатление, она направилась в столовую и позвала Юго. Он вышел из кухни, приглаживая на ходу волосы. Маленькая Марселина, которой не разрешалось выходить в коридор, шла за ним, опасливо и одновременно хитровато косясь на хозяйку.

— В это время, Юго, вашей дочке давно пора быть в постели.

— А ну, марш на кухню! — громким шепотом скомандовал Юго, поворачиваясь к девочке. — Уж эти мне дети! — плаксиво добавил он со слащавыми гасконскими интонациями в голосе.

— Обратите внимание на вещи, которые я оставила в ящике, — говорила Берта, не слушая его. — Нужно отнести их госпоже Дегуи. Скажите моей матери, что я приду часов в шесть. Я ей все объясню. Можете заодно захватить и книги.

Когда Берта вернулась в гостиную, Альбера там уже не было. Она снова принялась за рукоделие и подумала: «Что же это между нами произошло? Ничего, в сущности. Это просто молчание, которое, словно облако, заволакивает иногда наше счастье. Может, я какая-нибудь нескладная? Он как будто рассердился. На что? Катрин говорила: „Первое время семейная жизнь не всегда бывает легкой“. Действительно, жизнь не всегда бывает легкой».

Она повторяла слова, сказанные другой женщиной, и ей становилось легче.

«Все мы, женщины, одинаковые!» — говорила она себе.

Альбер считал, что Берта отличается от других девушек, что она уже была подготовлена к семейной жизни, привыкла к нему, что сердечные переживания сделали ее взрослой. Она и в самом деле была такой, но ей приходилось прилагать немало усилий, чтобы нравиться ему. А ей хотелось, чтобы он по-прежнему просто разговаривал с ней: слушал, расспрашивал обо всем, помог бы разобраться в новых для нее чувствах. Его ночные поцелуи запоминались ей надолго и потом целый день занимали ее воображение, ей не терпелось поделиться с ним своими ощущениями.

«Ему кажется, что все это детство и глупости, — говорила она себе. — Но не странно ли, что мне приходится таить от него свои самые сокровенные мысли? Мне кажется, что он ни о чем не догадывается. А ведь раньше как он умел выпытывать мои сердечные тайны, которые я хотела бы скрыть!»

— Что это ты там поставила на камин? — спросил Альбер, входя в гостиную.

— А! Да так, ничего, безделушки, они когда-то были в моей комнате. Я нашла их в ящике. Ты же видел их сегодня утром. Не помнишь? Ты даже потрогал маленьких лошадок.

— Нет, не помню. Думаю, что, если бы я действительно видел этих лошадок, я бы их запомнил, они просто поразили бы меня своим уродством. Камин, кстати, мне как раз больше всего нравится именно этой обнаженной мраморной плитой в сочетании с массивными часами. К тому же сами часы — настоящее чудо. Мама купила их в магазине Жуо.

Вообще Альбера никогда не интересовало, как обставлен дом. Берта почувствовала, что тут она задела не его личный вкус, а один из тех эстетических принципов, которые он унаследовал от матери или от господина Филипона. Ее неприятно поразило это чужое влияние, и ей захотелось противопоставить ему свое мнение, любое, пусть даже самое абсурдное, лишь бы оно подтверждало, что и у нее тоже есть право настоять на своем. Она решительно заявила:

— Ты ошибаешься, эти безделушки очень милы, и я считаю, что они согревают…

— Нет! — закричал Альбер. — Нет! Уродливая вещь — это уродливая вещь. И согревать она никого не может!

Она ответила властным тоном:

— Эти безделушки не уродливые. Я не говорю, что они обладают огромной ценностью, но они не уродливые. С ними камин только выигрывает. Он не кажется таким голым.

— Не уродливые? — переспросил Альбер.

Он помчался в спальню, схватил с камина фарфоровую собачку, крохотного будду, лошадок с кривыми ногами, хрустальную вазочку и бегом вернулся в гостиную.

— Это они-то не уродливые! — говорил он, лихорадочно выстраивая игрушки в ряд под лампой. — Не будешь же ты утверждать, что эта собака… Да и вообще собака ли это?

— Я не защищаю именно эту собаку.

— Да, — возразил Альбер, и голос его задрожал от едва сдерживаемого возмущения. — Ты не защищаешь эту собаку. Ты защищаешь все вместе. У тебя тот самый страх перед незаставленной поверхностью, из-за которого расплодились все эти поддельные танагрские статуэтки, кашпо, цветы из хрусталя и человечки из бронзы! Или еще это, самая большая мерзость французских домов; знаешь, о чем я говорю? Об обоях, чего стоят одни только обои в наших славных буржуазных гостиных…

Берта убежала в свою комнату и села на стул, словно обессилев от его настойчивого безапелляционного тона. Из-за чего весь этот шум, эта суровость и даже ненависть во взгляде? «В этом доме мне ничего не принадлежит, — думала она, — а тот уголок напоминал мне мою комнату. Что, неужели же нельзя оставить мне эти несчастные безделушки? Боже мой! Лошадки, видите ли, не из серебра! И ноги у них кривые. А этот маленький будда — это ведь первая вещица, которую мне подарили, когда я переболела скарлатиной…» И Берта почувствовала, что на глаза у нее навернулись слезы, словно она опять стала маленькой девочкой, слабенькой, всеми покинутой. Если раньше гордость никогда не позволяла ей плакать, то теперь для слез достаточно было малейшего повода.

Она услышала шаги Альбера. Пройдя в ванную, она открыла аптечный шкафчик, чтобы спрятать от него лицо.

Альбер привстал на постели и посмотрел на часы.

— Я гашу свет.

Ночью часы в гостиной медленно, строго и мягко отбивали короткие, казавшиеся далекими, удары.

Он забрался под одеяло, и его рука скользнула под плечо Берты.