Жак Шардон - Эпиталама

— Вот уж не знаю! Человек, которого любишь, никогда не бывает простым.

— Ты все усложняешь, — сказал Альбер. — Ты все копаешься в своих ощущениях, волнуешься. Стань доверчивой, спокойной, как раньше, и ты будешь счастлива. Перемена не во мне, а в твоей полной мыслей головке. А мысли эти совершенно ненужные! Мы же любим друг друга, ведь так? Ну! И забудем об этом думать. Скрягам кажется, что они бедны, потому что они все время думают о своем богатстве. Не нужно омрачать свое счастье всякими сомнениями и вопросами.

— Но все-таки, когда люди разговаривают, они лучше понимают друг друга. Вот ты хочешь, чтобы я была спокойной, но только ты один можешь меня успокоить! В детстве я думала: «Ну что можно сказать друг другу после двух лет семейной жизни?..» Боже мой! Сколько всего нужно бы сказать!

— Ну давай! Давай поговорим! — нетерпеливо вскакивая, сказал Альбер. — Я слушаю тебя.

Берта даже не отдавала себе отчета в том, насколько подействовал на нее разговор во время ужина. Когда в ее присутствии говорили о любви, о жизни, о людях, она чувствовала свою неопытность и начинала испытывать страх перед этой непростой жизнью.

— Давай поговорим, — повторил Альбер.

Однако смутные впечатления, так терзавшие Берту еще несколько минут назад, сразу куда-то исчезли от резкого голоса Альбера.

— Я слушаю.

Не зная, что ему ответить, она сказала:

— А кто такая эта госпожа Дегальзен?

— А! Ну вот, — сказал Альбер, взбешенный этой странной ревностью, сквозившей, как ему казалось, в ее словах. — Так вот в чем причина твоего беспокойства! Твоя голова теперь занята госпожой Дегальзен! А сама история, которую я рассказал, тебя не заинтересовала… В любом рассказе женщины слышат только то, о чем им не говорят. Между тем историю о госпоже Дегальзен я рассказал, для того чтобы ты поняла одну превосходнейшую вещь! Ты припоминаешь? Ты могла бы ее повторить? Разумеется, нет! — продолжал Альбер, расхаживая по комнате. — Ты даже не поняла ее! Я уже заметил, что, когда я беседую при тебе с другими людьми, ты не слушаешь, что я говорю. А вот эту весьма банальную историю ты запомнила! Ты не забудешь госпожу Дегальзен. И не отказалась бы с ней познакомиться. Но вряд ли ты уловила мораль той истории и тот восхитительный, да, именно восхитительный оборот речи, который я употребил.

— Я уверяю тебя, что не хотела тебя обидеть, а… Я просто сказала то, что пришло мне в голову.

— И ведь это было только что! Не прошло еще и часа… И ты еще предлагаешь мне поговорить!

Берте хотелось закричать: «Нет, не надо ничего говорить!» Она сидела на стуле, не шевелясь, словно в прострации, различая в его голосе нотки презрения, внимая всем этим упрекам, которые, наверное, он уже давно, молча сдерживаясь, накапливал в себе и которые вырвались у него в момент гнева, когда он сделался более откровенным; Берта почувствовала, как из глаз ее катятся слезы, но не пыталась ни скрыть их, ни отвернуться, будто теперь — коль скоро он так недоволен — уже не имело значения, увидит он или нет это проявление слабости.

— Ну что ты! — сказал он уже мягче. — Ты плачешь? Не стоит из-за этого плакать!

Он привлек ее к себе на колени.

— Ты расстраиваешься из-за любого пустяка. Слишком уж ты впечатлительный ребенок… Да что с тобой?

— Я не знаю, — сказала она, рыдая еще сильнее и прижимаясь к Альберу. Он должен был утешить ее, понять и все объяснить.

Спустя два года после того как Берта вышла замуж, госпожа Дегуи, не посоветовавшись с дочерьми, решила переехать в квартиру поскромнее. Ортанс присмотрела ей один дом на улице Сен-Жак. Госпожа Дегуи расположилась в своем новом жилище, не обращая внимания на то, что ее там окружает. Когда Берта проходила через ворота дома госпожи Дегуи, заваленные продукцией небольшой типографии, первое, что она видела, был расположенный в глубине двора высокий дом из красного кирпича, по убогой и крутой лестнице которого ей предстояло взобраться; провожаемая пристальным взглядом консьержки, следившей за элегантной посетительницей, Берта быстро пробегала мимо, смущаясь оттого, что ее облик являл собою странный контраст с обстановкой дома и его жильцами. Это сравнение было явно не в пользу жильцов и порождало в Берте чувство вины.

Сидя возле огня, госпожа Дегуи выглядела по-прежнему элегантно в платьях, которые, как и прежде, ей шила Ортанс. Глядя на убогие стены, на остатки роскоши в виде столика для рукоделия, большого серебряного чайника, голубого ковра, Берта чувствовала себя словно вернувшейся в Нуазик и в свое детство. Догадываясь о чувстве неловкости, которое испытывала дочь, госпожа Дегуи тотчас начинала нахваливать свое жилище.

— Летом, когда появятся листья, у меня под окнами будут прекрасные деревья. А если высунуться в окно, то виден Люксембургский сад.

Она потащила Берту на кухню, чтобы показать, какие еще усовершенствования ей удалось там сделать.

— О как здесь чисто! — каждый раз говорила Берта, зная, как приятен матери этот комплимент.

— А ты посмотри, что у меня в комнате! — говорила госпожа Дегуи, уже выходя в темный коридор.

И там надо было восхищаться новыми занавесками, рамкой для фотографий, маленькой газовой печкой, издававшей прерывистое шипение.

— Ах, мне так хорошо здесь! — приговаривала госпожа Дегуи, усаживаясь возле огня, и приподнимала чайник своей тонкой рукой, обрамленной кружевным обшлагом.

— Сегодня ты ждешь кого-нибудь из друзей на ужин? — спрашивала госпожа Дегуи, чтобы перевести разговор на более приятную для дочери тему.

Берта рассказывала что-нибудь, что могло развлечь мать.

— А как твой муж?

— У него все хорошо. Он эти дни очень занят одним весьма важным процессом. Ты ничего не читала про дело Родрига?

— А! Господин Родриг, — говорила госпожа Дегуи с рассеянно-восхищенным видом.

Она надевала очки и, наклонившись к Берте, застывала, внимательно глядя в лицо дочери.

У Берты нашлось бы чего порассказать матери и об Альбере, и о себе самой; однако эти вещи нужно было скрывать, особенно от госпожи Дегуи, и поэтому она заполняла беседу короткими рассказиками, не имевшими никакого отношения к ее жизни.

Из соседней квартиры, через стенку, доносились звуки голосов.

— Почему же ты не едешь в Нуазик? — спросила Берта. — Этот дом такой унылый!

— Да нет же, доченька, мне здесь очень хорошо. Вот ты приходишь повидать меня…

— В Нуазике ты жила бы в своем собственном доме. Ты была бы там со своими внуками, с Эммой, с госпожой Шоран и госпожой Дюкроке.

Берте хотелось заставить себя поверить в то, что в Нуазике ее мать была бы счастлива; но в который раз поняв, что госпожа Дегуи по собственной воле обрекает себя на одинокое существование, она встала, разом отбросив угрызения совести, и сказала: