Жак Шардон - Эпиталама

— Мне нужно еще зайти к Одетте.

Но потом снова опустилась на стул, промолвив:

— Но я могу задержаться еще немного.

— Ты опоздаешь, — ответила госпожа Дегуи, торопясь отправить дочку, боясь, как бы та не заскучала. — Мне бы хотелось закончить письмо Эмме. Видишь, я его уже начала.

Спустившись по лестнице, Берта отметила, что провела у матери совсем мало времени и очень быстро поддалась на уговоры уйти от нее. Она подумала, что нужно бы вернуться, но продолжала идти дальше. Берта не обманывалась относительно веселого выражения лица, которое появлялось у госпожи Дегуи во время их встреч; у каждой из них были свои печали, которые они скрывали. Когда Берта думала о матери, то находила в себе сходство со столь раздражавшими ее когда-то чертами характера госпожи Дегуи, словно с возрастом она возвращалась к своим истокам. После таких визитов она уносила с собой нежность и легкое чувство жалости к ним обеим, и эти впечатления ощущались ею почти физически.

— Сегодня приходила госпожа Пакари, — сказала госпожа Дегуи Ортанс, когда та вошла в гостиную; и тихонько улыбнулась, снова погрузившись в мечтательное молчание.

— Так ты считаешь, что я изменилась? — спросила Берта, смотрясь в зеркало. — Скажи мне откровенно. Ты считаешь, что я немного изменилась.

— Я говорила о твоем платье, — ответила Алиса Бонифас, проводя по своим легким волосам белоснежной, усеянной веснушками рукой.

— Хорошо тебе здесь. Какая тишина! И это в самом центре Парижа… Ну, ты довольна? Не чувствуешь себя отрезанной от мира? — спрашивала Берта, пытаясь понять, что может быть привлекательного в такой затворнической, полной трудов жизни. — Я спросила тебя, не кажется ли тебе, что я изменилась, — вдруг сказала она. — Пока ты совсем молода, то все вокруг говорят о том, как ты чудесно выглядишь и какое у тебя свежее лицо. Раньше я так хорошо знала свои черты, что стоило мне утром мельком взглянуть в зеркало, как я тут же знала, какое мне следует надеть платье. А теперь я уже не вижу себя…

— Нет, ты не изменилась… Ты все такая же хорошенькая… Ты стала более… ну, может быть, в тебе сейчас чуть меньше жизни.

— Что ты этим хочешь сказать? — опустив глаза, спросила Берта.

— Мне кажется, что ты стала более безразличной. До замужества ты говорила мне: «Мы будем с тобой часто ходить на концерты, на лекции». А впрочем, — продолжала Алиса, дотрагиваясь до браслета подруги, — я считаю, что это все естественно… Очень мило с твоей стороны, что ты не забываешь навещать меня.

— Понимаешь, в первый год замужества всегда столько дел! Зато теперь я свободнее и как раз собиралась заглянуть в Лувр. Я зайду за тобой во вторник, в два часа. Нет… Во вторник не смогу… Я напишу тебе.

— Твоя мама сказала мне, что ты часто бываешь в свете. Прелестная у тебя жизнь.

— Ну, что ты, — потупилась Берта, старавшаяся говорить как можно более непринужденно и сохранить при этом немного меланхолический вид, — я почти всегда сижу дома. Поверь, домашнее хозяйство доставляет столько хлопот! Мне не хочется увольнять слуг: они хотя и ленивые, но как-никак прослужили в доме уже двадцать лет. Я не осмеливаюсь ими командовать, и потому за их нерадивость приходится отвечать мне.

— Ах! Ты сама увидишь! — с улыбкой сказала Берта, вставая, — с мужем не всегда бывает легко!

Придя домой, Берта велела растопить камин в гостиной.

Сидя на корточках перед камином, Юго подкладывал веточки в соответствии с ритуалом, суть которого он тут же объяснил Берте.

— Это я в Марманде, — он говорил, подчеркнуто слитно произнося все слова, — когда служил у господина маркиза де Кастельжака, научился разводить огонь…

Чтобы избежать беседы, Берта раскрыла книжку. Но вскоре она прервала чтение и подумала: «А может быть, Алиса права. Какими-то вещами я стала интересоваться меньше. Романы наводят на меня скуку… Раньше Альбер приносил мне книги, расспрашивал меня о них, восхищался моим вкусом. А теперь разве ему не все равно, читаю я или нет?»

Подумав об Альбере, она, как всегда в подобных случаях, начинала перебирать воспоминания, от которых потом ей становилось тоскливо:

«Наверное, я его разочаровала. Он говорил мне об этом в минуты гнева. Вот в чем кроется тайна его молчания и его непроницаемого вида. Я и сама перестаю уже себя узнавать. Я стала нерешительной, слабой, раздражительной, часто капризничаю. Возможно, я подурнела. Такое впечатление, будто все, что было во мне плохого и чего я не хотела видеть, овладело мной и полностью подчинило себе. У меня больше нет сил быть такой, какой он хотел бы меня видеть. Я словно упала куда-то на дно».

Она пыталась читать, но очень скоро ее внимание переключилось на ее собственную жизнь, и она опять, погружаясь в раздумья, начинала размышлять о муках своей любви.

— Как вы можете читать в такой темноте, — сказал Альбер, включая свет.

В руках у него были цветы.

— Ты вернулся! — сказала она. — Уже!.. Больше сегодня никуда не пойдешь?.. И цветы! Я так рада тебя видеть!.. Ты даже не представляешь, как я рада.

Мрачные думы рассеялись. Она взяла букет, вдохнула его аромат, прильнула к нему долгим немым поцелуем, словно он был материальным воплощением мыслей Альбера о ней, потом, подвинув кресло ближе к огню, весело сказала:

— Тебе здесь будет хорошо. Вообще тут не холодно, но огонь такой красивый. Прямо как у нас в Марманде. Надеюсь, на сегодня ты закончил все свои дела?

— Нет. В шесть я должен был пойти к Массико. Но я сказал себе: «Хватит, схожу к нему лучше завтра». Неужели я не могу позволить себе час передышки.

— Час! — воскликнула Берта, беря его за руку. — Как замечательно: час для нас двоих!

— Это чудесно, — сказал Альбер, прислоняясь головой к спинке кресла. — Это так чудесно, отдохнуть немного… забыться… Кажется, меня спрашивал сегодня Ансена; что он хотел? Он не оставил записки?

— Ничего не хотел! — воскликнула Берта, стараясь отодвинуть в сторону все, что могло бы их потревожить. — Что у него может там быть?

— Я зайду к нему завтра, — сказал Альбер, вставая. — Как раз в четыре часа я буду на улице Гран-Огюстен.

Он потрогал одну из стоявших на камине безделушек и взглянул на себя в зеркало.

— Садись, — сказала Берта. — Ты прямо не можешь усидеть на месте.

Он снова устроился в кресле.

— Могу. Хорошо вот так сидеть.

Помолчав, он сказал:

— Знаешь, о чем я думал? Я повторял про себя, слово за словом, от первой строчки и до «примите, милостивый государь, уверения в совершенном к вам почтении», письмо, которое я написал сегодня утром, обычное, не заслуживающее никакого внимания письмо. Жалкая это все-таки машина — человеческий мозг.

— Ты переутомился. Зачем же работать до такого истощения, что ум за разум начинает заходить? Мы ведь богаты, мне кажется. А даже если бы были бедны! Ты хочешь стать знаменитым? Неужели тебя прельщает слава?