Жак Шардон - Клер

— К чему все это? — прошептала она, бледнея. — Нам было так хорошо вдвоем! Бесконечные приемы вторгнутся в нашу жизнь, поглотят нас обоих!..

Всякий человек мнит себя немного доктором, адвокатом и духовным наставником. Мы смело даем советы и, поглощенные заботой о благе ближнего, бесцеремонно на них настаиваем. Я был глубоко убежден, что склонность Клер к одиночеству проистекает из того старого недуга. Напрасно, думал я, она полагает, что преодолела его, он будет давать ростки до тех пор, пока у нее не восстановится нормальный контакт с людьми. Я написал Людовику Крузу и известил его о нашем визите.

Я впервые проявил настойчивость, и Клер подчинилась. Когда я сообщил ей, что Людовик Круз и Сюзанна де Франлье ждут нас, она даже не показалась мне расстроенной.

Перед отъездом, когда я, сидя в туалетной у зеркала, пытался выполнить работу парикмахера и пригладить свои слишком длинные волосы, она пришла спросить, какое платье ей надеть, и заставала меня выбрать ей шляпу, будто, покорившись моей воле, полностью лишилась собственного суждения.

В машине она села не рядом со мной, как обычно, а сзади, отвечала мне охотно, но рассеянно. Мы подъехали к дому Круза, я помог Клер выйти из машины и постучал в стекло консьержке. Клер шла впереди меня к лифту размеренной естественной походкой, и все-таки казалось, что она движется во сне, бессознательно, подчиненная сторонней воле.

В передней Сюзанна де Франлье бросилась навстречу кузине, повисла у нее на шее, сдавила в жарких объятиях и повлекла в гостиную, где, внезапно успокоившись, уселась возле Клер на потертый шелковый пуф и принялась расспрашивать ее так, словно они вчера только расстались. Несмотря на доверительный тон беседы, мне с трудом верилось, что они были когда-то знакомы; Сюзанна говорила о нашем путешествии в Алжир, о своем супруге, находившемся в настоящее время в Англии, о том, что отец сейчас придет — и все это так приветливо, свободно, тактично и умиротворяюще, словно в мире не существовало ничего, кроме радушия и доброты.

Еще юношей Людовика Круза заметил Флоке, сделал его начальником кабинета, а затем префектом. Блистательно начавшаяся карьера дальше, однако, не продвинулась. Круз неоднократно назначался генеральным казначеем, префектом, губернатором колонии, но самой захудалой, хотя он имел величавую осанку посла да и другие достоинства, которые могли бы выдвинуть его на первые роли. Он был неудачником, но сам, казалось, того не замечал. Лично мне он всегда внушал почтение, словно и впрямь был дипломатом высокого ранга. Смягчая в разговоре свой строгий и надменный от природы вид, он с простыми смертными изъяснялся парадоксами. Интересовался литературой, но из современных авторов читал лишь самых экстравагантных.

За гобеленовой портьерой отворилась дверь: стоя к ней лицом, Людовик Круз затворил ее за собой, круто развернулся и очутился передо мной с протянутой рукой, запрокинутой назад головой и круглым, начинающимся прямо под подбородком животом, затянутым в серый жакет; он наклонился к Клер с тем строгим и исполненным сострадания видом, какой со времени смерти жены неизменно принимал при знакомстве. Затем он решительным шагом прошел к пианино и облокотился, показывая, что садиться не намерен.

Я полагал, что помню его лицо, однако совсем позабыл о бородке. Запомнившийся мне образ был достаточно отчетлив, чтобы я мог узнать его с первого взгляда. Но мне и самому неясно, из чего тот образ складывался: я только теперь впервые разглядел его лицо. Меня поразило его сходство с Клер — могучий отпечаток родства на столь различных людях; вспомнился старик Круз, запах каучука, Сингапур — далекое и вечно близкое прошлое. Когда я подошел к Крузу, он взял с камина книгу, раскрыл ее, закрыл снова и положил на место со словами:

— «Мои яды». Непременно прочтите. Сент-Бёва упрекают в том, что он недооценивал писателей своего времени. А между тем справедливостью его оценок можно только восхищаться. Я имею в виду его вкус, а не теории. Подлинный суд над произведениями творят современники. Потомки робеют…

— Суд современников нельзя сравнивать с мнением последующих поколений. И людей, и книги они видят совсем по-иному.

Мне показалось, что эту реплику скороговоркой произнес не я, а кто-то другой, настолько я был погружен в свои размышления; я хотел высказать свое мнение о Бальзаке, но лучше бы я этого не делал, лучше бы я признался, что не читал его, точнее, не читал сегодня утром. Я с жаром передал чувство, возникшее при давнем прочтении, и пока говорил, понял, что чувство это с тех пор изменилось; таким образом, я пылко отстаивал то, чего не думал, и вдобавок делал это довольно путано, постольку Круз, перебив меня, спросил о моих прогнозах относительно каучукового кризиса.

Вопрос этот затрагивал множество глубоко изученных мною проблем, а потому ответить на него мне было крайне сложно; я замолчал, развел руками, пожал плечами, наморщил лоб, будто ровным счетом ничего не думал.

— Вам знакомы эти оловянные вазы? — спросил Круз, указывая на заставленную консоль. — А эти выразительные человечки из корней… Они из ваших краев… Вы не думаете туда вернуться? — Круз подошел к Клер. — Я спрашиваю вашего супруга, не собираетесь ли вы на Борнео?

Я опустил голову, будто бы рассматривая рисунок на оловянной чаше, а на самом деле, чтобы не смотреть на Клер. Помимо своей воли я не сводил с нее глаз, даже когда оглядывал старинные деревянные панели гостиной, плохо уживавшиеся с остатками потертой фамильной мебели, драпировками, фотографиями и безделушками, которыми Круз уставил свое жилище. Но и теперь, склонившись над вазой, я видел, как Клер беседует с Сюзанной, ставит на стол чашку, оборачивается к Крузу, выслушивает его с улыбкой; весь облик ее говорил о том, что она здесь ради меня, вопреки своему желанию, что она каждым своим грациозным движением старается угодить мне, но не из рабского послушания, а по велению сердца.

Гувернантка привела двух малышей, детей Сюзанны; Клер взяла младшего на руки и принялась ласкать и тискать, произнося нежные слова, непринужденно, позабыв обо всем на свете; лицо ее озарилось радостью. Круз, явно не знавший, как вести себя с детьми, подошел ко мне и сказал тихонько:

— Клер еще хороша собой, — а затем поспешно добавил: — «Еще» — неуместное слово. Я выражаюсь, как во времена моей юности. Тогда о тридцатилетней женщине говорили: «Она еще красива для своего возраста»… Бальзак… Позднее женщин стали считать привлекательными до тридцати пяти и даже сорока лет… В наши дни… Может, с течением лет продолжительность молодости изменяется? Нет, меняется наше видение. Полагают, будто у людей есть глаза, вкус… Ничего подобного. Они буквально все: пустыню, природу, деревню, город, живопись, женщин — видят через призму воззрений эпохи. Истина же в том, что красивая женщина прекрасна всегда. Тетушка моя, Эдме Сен-Жирон, дожила до семидесяти пяти лет, сохранив всю свою обворожительность. Женщины, знаете ли, почти все красивы.