Жак Шардон - Клер

— Ты полагаешь, что масса обладает большим духовным потенциалом, нежели отдельная личность?

— У нас всегда существовала элита, избранный круг баловней судьбы, необходимый в иные периоды, однако быстро приходящий в упадок. Возможно другое. Более высокий уровень массы создает благоприятные условия для возвышения личности. Я не верю, что подлинно великая личность может появиться, скажем, у полинезийцев.

— Возможно ли возвысить массу исключительно материальными средствами?

— Как я уже говорил, для духовного роста требуются определенные материальные условия. Не существует ничего сугубо материального. Пути духа не пролегают в пустоте. Важно, чтобы ум бодрствовал и не терял пытливости. Все, созданное в нашей земной жизни — плод человеческого духа.

— Напрасно ты не дописал свою книгу…

— Я очень скоро натолкнулся на новое препятствие. Техника, или, как мы говорим, машина — мы не умеем ею управлять. Она противостоит всем прочим силам, противостоит вере, с которой мы не желаем расставаться, она не вмещается в священные рамки наций и других старых принципов. Европа породила цивилизацию и мораль, противоположные собственной религии. Противоречия материального толка непримиримы. В столкновении жизненных сил погибнут многие ценности… Я остановился перед виде́нием потопа… Ну а если я ошибаюсь, то тем более мне лучше молчать!..

Я отошел от Клер и продолжил в полголоса:

— Мне безразличен завтрашний день… Что случится с людьми будущего? Да они и сами этого не узнают из-за недостатка памяти и ориентиров; мы не видим пути, которым следуем.

Наступило молчание. Спустя несколько секунд я заговорил торжественно, потупив от волнения глаза:

— Человеку дано только настоящее, только этот конкретный час, похожий на все другие и несравнимый с ними, таинственный, прекрасный и несовершенный… Да, да, вот этот самый час. Мы получили все, чего могли желать, дальше — край света, конец времени… Больше нам нечего ждать на земле… Это чудовищно!

— Этот самый час не кажется мне таким уж непроглядным… Он стоит того, чтоб его прожить. Я бы только желала, чтоб такой же час был у всех. И чтоб люди умели его ценить… Ты в том числе… Нам нужно научиться забывать… Излечиться от всего, что порождается страданием: от чрезмерных желаний, ложного величия, лишних слов… Сделаться скромнее…

— Этот час устраивает тебя? Ты всем довольна? Так ли это? — Я резко обернулся к Клер, и мой взгляд, по-видимому, напугал ее.

— Разумеется… У нас есть, в общем-то, все, чего можно желать… Отчего же мне чувствовать себя неудовлетворенной?

Я продолжал смотреть на нее. Она сидела на диване, а тут вдруг, словно бы желая избежать моего взгляда, поджала ноги и легла.

— И ты ничего не желаешь? — настойчиво переспросил я.

— Не знаю… Мы всегда о чем-то думаем, чего-то ждем, но это как бы часть того, что мы имеем… Ты задаешь слишком сложные вопросы…

Я подошел к окну, уперся лбом в стекло и продолжил, глядя на молодую и блестящую от дождя зелень:

— Меня удручают даже не нищета, болезни, войны и непосильный труд… Все эти пороки исчезнут, я уверен, не пройдет и десяти тысяч лет. Но когда я смотрю на миленький домик садовника под кронами, у меня сжимается сердце… В один прекрасные день, говорю я себе, каждый сможет получить по такому вот домику, а заодно и сносных соседей, и досуг, и книги, и разумные законы. Тогда-то и произойдет самое страшное: наша миссия будет исчерпана. Это максимум, что можно сделать для людей. По крайней мере для известной нам разновидности…

— Жан!

Клер поманила меня к себе.

— Подойди ко мне, Жан… Скажи, ты несчастлив?

— Я счастлив, вот в чем ужас!

— Наша жизнь, по-твоему, ужасна, — прошептала она ласково.

— Я счастлив только благодаря тебе, говорю это без тени насмешки. Но, видишь ли, у меня есть, что вспомнить, есть с чем сравнить, есть и другие причины, по которым я могу ориентироваться… И вообще мне случайно повезло…

— Наше счастье основано на самых элементарных вещах… В простоте великая сила… недоступная разуму, порождающая счастье. Не спеши жалеть людей будущего. Быть может, им суждено обрести те примитивные фундаментальные радости, которые наше поколение растеряло в пути…

— Человек смертен, они умрут, как и мы! Все в мире хрупко и недолговечно, в первую очередь счастье. Оно как раз и подводит нас к бездне. Нет, уж лучше пусть человечество бедствует!

— У тебя неприятности?

— Нет.

— Не нет, а да. Весь последний год ты чем-то озабочен, я это вижу. Почему ты от меня скрываешь? Трудности с деньгами? Ты недоволен Франком?

— У меня есть некоторые затруднения, но не стоит о них даже и говорить…

— Стоит… Я должна знать… Может быть, тебе нужно поступить на службу?..

— Это ничего не изменит. В течение двадцати пяти лет я трудился не покладая рук. За эти годы я бывал и богат, и беден, независимо от результатов моей работы… Богатство приходило ко мне и уходило. Возможно, оно еще раз уйдет…

— Чего ты опасаешься?

— Ничего. Положение улучшается, а со временем станет совсем хорошим.

— Ну а если это время наступит не скоро, если придется ждать три года, десять лет… Я хочу знать худшее.

— Худшее? Я разорюсь.

— И что ты станешь делать?

— Надеюсь, Пьерко предоставит мне место… К сожалению, я буду уже не молод.

— Место на Борнео?

— На Борнео или еще где-нибудь…

— Ты возьмешь меня с собой?

— Ты согласна поехать?

— Разумеется.

— Тебе не страшно переехать в столь необычный край?

— С тобой мне все равно, где жить, здесь или на Борнео, в богатстве или в бедности.

— Интересно только знать, что там будут выращивать… Если я разорюсь, то разорюсь последним…

— Почему ты называешь эти места необычными?

— Там жарко.

— Там вредный климат?

— Да нет. Я знавал англичанок, которые прекрасно его переносили… Худые женщины…

— Тамошний климат вреден для детей?

— Почему ты спрашиваешь?

— Если бы у нас был ребенок, мы могли бы взять его с собой?

— Я предпочитал брать на работу неженатых, именно из-за детей. В семье всегда кто-нибудь да потянет назад во Францию. Я бы не советовал ехать туда с детьми. У нас их нет…

— Ты считаешь, я уже не могу иметь ребенка?

— Почему не можешь? Но ты, кажется, не собираешься стать матерью.

Клер замолчала, а я продолжал ее слушать: иное молчание слышишь глазами, всем существом.

Я не хотел, чтоб у Клер был ребенок, моя любовь замыкалась на ней самой. Ребенок — это риск, помеха, разочарование. Искренне ли я так чувствовал? Было ли это ощущение пережитком того присущего моей натуре страха перед жизнью, от которого я, к счастью, избавился? Или же я думал так по привычке, приобретенной в те годы, когда мы не должны были иметь детей? Трудно сказать, но самая мысль о материнстве Клер приводила меня в ужас. Я был благодарен природе за то, что она до сих пор этому противилась.