Семен Ан-ский - Мендл Турок

И, быстро повернувшись к ученикам, он опять раскачался и закричал нараспев:

— Ну-у-у! Еще-е ра-а-аз! То-ону рабб-о-онон!!

И он снова потащил на буксире несчастных ребятишек.

Не прошло и десяти минут после моего прихода, как вошел реб Михоэл. Злейший и самый сильный противник Мендла в «политике», он, вместе с тем, был его лучшим другом и близким родственником. Люди одной профессии, одних умственных, духовных и материальных интересов, они имели помимо «политики» много точек соприкосновения, и не проходило дня, чтобы один из них не заходил к другому. Мендл не обратил поэтому никакого внимания на приход Михоэла. Но даже с первого взгляда ясно было, зачем он пришел.

Михоэл медленно и тихо вошел в комнату, проговорил не громко «Доброе утро» и не спеша опустился на скамейку. Лицо его было спокойное и имело самое будничное выражение, с оттенком обычной грусти. Посидев минуты две на месте, он поднялся и медленно, лениво подошел к столу. Заглянув в один из раскрытых фолиантов, он многозначительно поднял брови и усмехнулся.

— А-а, вот где вы стоите! — проговорил он сочувственно. — Местечко знакомое! Трясина хорошая, чтоб ее никакой добрый еврей не знал. В прошлом году я с моими ослами простоял неделю целую на этом «иньене».

— Из сил, из сил выбился я с ними! — заговорил Мендл. — Лошадиные головы! Чистые гоим! Самой простой вещи не вдолбишь им в голову.

Михоэл сочувственно покачал головой, отошел от стола и, разняв сзади фалды сюртука, сел на скамейку.

— А мне казалось, что у Лейзера острая головка, — произнес он, указывая на одного из учеников.

— А! Лучше уж не говори о них! Острая головка — тупая головка! Тут ни острых, ни тупых нет. Чурбаны — и больше ничего!..

— Кстати, — перебил его спокойно Михоэл. — Слышал ты новость: Плевна взята…

Мендл вздрогнул как от удара, рванулся с места и — остался сидеть с устремленным на Михоэла испуганным взглядом, полным недоумения, вопроса.

— Что ты говоришь! Ты с ума сошел! — воскликнул он.

Это восклицание и растерянный взгляд Мендла как бы еще больше успокоили Михоэла. Он полез в карман, вытащил табакерку, взял из нее большую понюшку и, глядя в землю, заговорил грустно и несколько наставительно.

— Да, друг мой… Плевну взяли. То есть не одну Плевну: Осман-паша сдался в плен со всем своим войском в 40000 человек и сдал город… Вот тебе, мой друг, короткая речь, — закончил он, подняв голову и взглянув на Мендла.

Мендл казался ошеломленным этой «короткой речью». Он перевел на меня свой недоумевающий взгляд, как бы требуя защиты, опровержения. Но я мог только подтвердить слова Михоэла.

— Как!.. Вы?.. Вы тоже знали об этом? — воскликнул он. — Откуда?.. В «листе»?..

— Нет, из телеграммы…

— Из телеграммы? Где… на базаре?..

И он быстро поднялся и начал поспешно надевать сюртук.

— Стой, не лети. Я тебе сюда принес добрую весть, — остановил его спокойно Михоэл и, понюхав смачно табаку, вытащил из-за пазухи серый листок, сложенный вчетверо. Передав его Мендлу, он отошел в сторону, подошел к полке, на которой лежала куча растрепанных книг и рукописей, вытащил оттуда тетрадку, мелко исписанную дугообразными строчками, — лекция кабалы какого-нибудь цадика, — сел в сторону и принялся читать, решив, по-видимому, на время совершенно забыть о Мендле.

Последний нервно развернул листок, впился в него тем внимательным взглядом, который бывает лишь при особенно сильном волнении. Что-то страдальческое, растерянное, недоумевающее было на его лице. С одной стороны, телеграмма категорически, ясно свидетельствовала об окончательном поражении турок. Но, с другой стороны, это было так неожиданно и так шло вразрез со всеми взглядами и чаяниями Мендла, что он не мог верить этому. Несколько раз порывался он заговорить, взглядывая то на меня, то на Михоэла, но молча возвращался опять к листку.

Наконец, он задумался — и остался сидеть неподвижно, с опущенной головой, со сморщенным лбом, как бы стараясь что-то припомнить. Лицо его постепенно становилось спокойнее, и с него сходило выражение растерянности. Вдруг у Мендла глаза широко раскрылись, лоб совершенно разгладился. Он поднял голову, оглянулся кругом с некоторым недоумением; взглянул на Михоэла, взглянул на меня, на телеграмму — и сильно вздрогнул, как от неожиданного прикосновения к чему-то холодному. Глаза его заискрились, и в них появилось совершенно новое для меня выражение: строгое, серьезное, холодное, почти аскетическое… Точно Мендл сбросил с себя какой-то кошмар, точно он решил трудную задачу.

Посидев с полчаса над рукописью и считая, по-видимому, что Мендл уже имел достаточно времени, чтобы освоиться с содержанием телеграммы и успокоиться, Михоэл придвинул к столу табуретку, уселся против Мендла, устремил на него пристальный взгляд и спросил негромко, спокойно и настойчиво:

— А теперь, Мендл, скажи мне, что ты обо всем этом думаешь?

Мендл не сразу ответил. Посидев еще полминуты неподвижно, он перевел свой холодный, спокойный взгляд на Михоэла и проговорил так же негромко и так же настойчиво:

— Ну а ты, Михоэл, что об этом думаешь?..

Михоэл, совершенно не ожидавший ни такого спокойствия, ни такого ответа, сразу даже несколько смутился. Затем он, по-видимому, рассердился на упорного противника. Неужели и этот факт не убедил его, не открыл ему глаз? Неужели он собирается продолжать свою старую песню?

— Сумасшедший! — воскликнул он с раздражением. — Надо же быть сумасшедшим, чтобы говорить, как ты! Тебе и этого мало? Каких еще «знамений и чудес» тебе надо?!

Окрик этот не только не смутил, но как будто еще больше успокоил Мендла, и он заговорил с грустной улыбкой:

— Если б кто услышал, как ты горячишься, то мог бы подумать, что Всевышний раньше, чем предать Плевну в руки «Руссу», до-олго с тобою советовался и сделал это только по твоему настоянию… Все хорошо, мой друг, все прекрасно, но скажи мне, ты-то здесь какой сват?!.

— Э-э, перестань болтать глупости! — рассердился Михоэл. — Это твоя обычная манера: нечего тебе сказать — ты начинаешь морочить голову черт знает чем. Мы теперь не в синагоге, можно говорить просто, по-человечески.

— Я и говорю по-человечески и не морочу тебе головы, — остановил его Мендл. — Я хочу только указать тебе на одну точку…

— На какую точку?..

— На корень дела…

Он несколько выпрямился и продолжал медленно и многозначительно:

— Ты хочешь, чтобы я признал, что «Русс» выиграл, а «Турок» проиграл? Ну… хорошо, признаю! Но не забудь, что и «Лев млохим в’сорим б’яд Гашем» (сердце государей и начальников в руке Б-жьей), не забудь еще, что «Эйн одом нэйкэф ес эцбоэ милмато им ш’гою махризн олов милмайло» (здесь, снизу человек пальцем не ударит без того, чтобы это не было предопределено свыше).