Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя

А ведь было нетрудно догадаться еще с той, самой первой, встречи на Атерро, что эта богиня, спустившаяся с облаков, всего-навсего содержанка бразильца. Но как же! Его нелепая романтическая страсть застлала ему взор золотым туманом — такой туман самую черную и голую вершину словно усеивает россыпью драгоценных камней! И все, что могли открыть ему глаза, растворилось в этом тумане! Почему она обратилась за врачебной помощью именно к нему, человеку, который при встречах на улице пожирал ее пламенным взглядом? Почему во время столь продолжительных бесед по утрам на улице Святого Франциска она ни разу не обмолвилась о своей жизни в Париже, о своем доме, о друзьях? Почему по прошествии двух месяцев, не выказывая никаких признаков зародившейся и растущей страсти, она вдруг без колебаний отдалась ему, едва он произнес: «Я люблю вас»?.. Почему она приняла его приглашение поселиться в роскошно обставленном доме с такой же легкостью, как до того принимала цветы? И множество других мелочей припоминал Карлос вроде безвкусных драгоценностей, вполне, впрочем, уместных на кокотке; «Сонника» в изголовье постели; ее фамильярности с Мелани… Даже пылкость ее поцелуев, как ему теперь казалось, свидетельствовала не об искренности ее чувства, а об опытности куртизанки!.. Но все кончено и, слава богу, вовремя! Женщина, которую он любил, ее красота и очарование растаяли как сон, пленительный, но нечистый; и бразилец явился сюда затем, чтобы наконец пробудить Карлоса. А некогда любимая им женщина всего лишь мадам Мак-Грен… Его любовь к ней была словно его собственной кровью; и теперь она вытекала из открытой раны, которая никогда не зарубцуется, ибо ранена его гордость!

Эга, тоже весь бледный, вошел в залу:

— Ну что?

Весь гнев Карлоса наконец прорвался:

— Бесподобно, Эга, бесподобно! Такой грязи, такой подлости я еще не видывал!

— Он что, просил у тебя денег?

— Хуже!

И, в ярости шагая по зале, Карлос излил Эге все без утайки, в тех же грубых выражениях, услышанных им от Кастро Гомеса, которые теперь, возрожденные и повторенные его собственными устами, с еще большей ясностью открывали ему всю глубину его унижения.

— Обрушивалась ли на кого-нибудь столь чудовищная беда? — заключил он, останавливаясь перед Эгой, в остолбенении присевшем на софу. — Можешь ты припомнить случай более мерзкий? И в то же время более нелепый, от которого сердце готово разорваться. И над которым хочется смеяться до колик. Чудовищно! Вот на этой самой софе этот человечек с цветком в петлице весьма вежливо говорит мне: «Эта женщина мне не жена, я ей плачу…» Ты слышишь? Этот субъект ей платит… Сколько стоит поцелуй? Сто франков. Пожалуйста, вот вам сто франков… Боже, лучше умереть!

И Карлос вновь принялся шагать взад и вперед как помешанный, повторяя словами Кастро Гомеса все сначала, но еще грубее переиначивая его слова…

— Ну что ты скажешь, Эга? Говори же! Что мне делать? Чудовищно, не правда ли?

Эга, протиравший в задумчивости стекло монокля, заколебался, но потом сказал, что если рассматривать все случившееся философски и с позиций нашего времени и нашего круга, то вряд ли следует так негодовать и тем более страдать…

— Ты ничего не понимаешь! — закричал Карлос. — Ты не можешь войти в мое положение!

Нет, нет, Эга отлично понимает, что все это ужасно для человека, задумавшего связать свою судьбу с женщиной и вдруг узнавшего, что другие платили ей за ночь… Но зато все упрощается, а это имеет свои преимущества. То, что было запутанной драмой, превратилось в милое развлечение. Теперь совесть Карлоса может быть спокойна — он не нарушил святости семейного очага; теперь ему не нужно уезжать за границу и скрываться в какой-нибудь цветущей итальянской дыре; теперь он не связан долгом навеки с женщиной, любовь к которой вряд ли могла бы длиться вечно. Черт побери, разве это не преимущества?

— А ее честь! — воскликнул Карлос.

Да, разумеется, однако умаление ее чести и чистоты тоже весьма относительно, ведь до визита Кастро Гомеса она была женщиной, собиравшейся бежать от мужа, что, если не прибегать к определениям более суровым, тоже не слишком достойно и нравственно… Так или иначе, все это ничуть не более оскорбительно для его гордости, чем если бы он любовался на Мадонну, думая, что она создана Рафаэлем, и вдруг обнаружилось, что чудесная картина — подделка, изготовленная в Баие неким субъектом по имени Кастро Гомес! А в итоге — если до сих пор у Карлоса была красивая любовница с массой неудобств, то теперь безо всяких неудобств у него та же красивая любовница.

— И теперь ты должен, мой дорогой Карлос…

— Теперь я должен написать ей письмо с приложением суммы за те два месяца, что я делил с ней ложе…

— Романтическая выходка!.. Это мы уже видели в «Даме с камелиями». Прежде всего не придавай значения всем этим нюансам…

Тут Карлос нетерпеливо прервал его:

— Хорошо, Эга, не будем больше говорить об этом… У меня страшно разыгрались нервы!.. До свидания. Ты ведь обедаешь дома? Увидимся за обедом.

Он уже выходил, когда Эга обронил, лениво поднимаясь с софы:

— А этот человечек отправился к ней.

Карлос обернулся, глаза его засверкали:

— Он поехал в Оливаес? К ней?

Да, во всяком случае, он велел кучеру ехать на ферму Крафта. Эга, желая посмотреть на пресловутого Кастро Гомеса, спрятался в каморке швейцара. И видел, как тот спускался по лестнице, закуривая сигарету… Да, он определенно из этих rastaquoueres — бедный Париж, который кого только не терпит, ежедневно наблюдает их в Кафе де ла Пэ в два часа дня, когда они с напыщенным видом потягивают groseille [119] Смородинный сок (фр.). . И швейцар сказал Эге, что Кастро Гомес выглядел весьма довольным и приказал везти себя в Оливаес…

Слова Эги добили Карлоса:

— Боже, что за мерзость!.. Но эти двое как-нибудь договорятся. Могу лишь сказать, как ты говорил когда-то о себе: «Душа моя провалилась в отхожее место. Мне нужно омыться изнутри!»

Эга пробормотал:

— Необходимость подобных нравственных омовений, увы, возникает слишком часто… Следует, пожалуй, завести в столице соответствующее банное заведение.

В своем кабинете Карлос расхаживал перед столом, где лежал белый лист бумаги, предназначенный для письма Марии Эдуарде; он был помечен сегодняшним днем, и нарочито твердым, ровным почерком на нем было выведено: «Дорогая сеньора!» Он утвердился в своем намерении послать ей чек на двести фунтов — оскорбительную плату за ночи, проведенные в ее постели. Но к чеку он хотел присоединить еще несколько ледяных, убийственных строк, которые оскорбили бы ее больше, чем деньги; однако в голове его теснились лишь слова, исполненные великого гнева, невольно выдававшие великую любовь.