Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя

— А я, — заговорил Крафт, держа в руке блюдо с закуской, — как раз перед вашим приездом читал любопытную статью об упадке протестантизма в Англии…

— А что там у тебя за закуска? — спросил Эга умирающим голосом.

— Pale de foie-gras [68] Печеночный паштет (фр.). .

Мефистофель с видимым отвращением положил себе трюфель.

— Очень недурен твой шамбертен! — вздохнул он.

— Пожалуйста, выпей еще и закуси как следует, — поощрял его Крафт. — Перестань себя терзать. Ты просто изголодался. И все твои бредни только оттого, что ты ослаб!

Эга признался, что и вправду чувствует упадок сил. Из-за всех этих хлопот с костюмом он не успел пообедать, а ужинать, как известно, он должен был у Коэнов… Он здорово проголодался! Превосходная foie-gras [69] Печенка (фр.). .

И Эга набросился на еду: положил себе несколько кусков индюшатины, огромную порцию оксфордского языка, дважды отведал йоркширского окорока и попробовал все прочие отменные английские закуски, которые всегда водились в доме Крафта. И почти в одиночку осушил целую бутылку шамбертена.

Лакей вышел готовить кофе, а друзья стали строить всевозможные предположения: как поведет себя Коэн с женой? Как он поступит? Быть может, все ей простит? Эга утверждал, что этого он не сделает: он злопамятен и никогда ей ничего не забудет. В монастырь он ее не упрячет, поскольку она еврейка…

— Он может ее убить, — хладнокровно предположил Крафт.

Эга, с блестящими от выпитого бургонского глазами, трагическим тоном объявил, что тогда он удалится в монастырь. Друзья в ответ стали безжалостно над ним подшучивать. В какой же это монастырь он удалится? Ни один из монастырей ему не подойдет! Для доминиканцев он слишком худ, для траппистов слишком женолюбив, для иезуитов слишком болтлив, а для бенедиктинцев слишком невежествен… Тогда уж придется основать для него особый монашеский орден. Крафт предложил название для будущего ордена — «Святая чушь»!

— У вас нет сердца! — воскликнул Эга, вновь наполняя доверху бокал. — Вы не знаете, как я обожаю эту женщину!

И он пустился описывать свою страсть к Ракели. Несомненно, он переживал сейчас прекраснейшие минуты этой страсти, поскольку мог наконец поведать о восхитительных достоинствах своей возлюбленной, упиваясь этой тщеславной исповедью. Он начал с их встречи в Фосе, а Крафт, внимая Эге с усердием неофита, встал, чтобы откупорить шампанское. Затем Эга рассказал об их прогулках по Кантарейре; о пылких и невинных посланиях, заложенных между страницами книг, которые он приносил ей для чтения, — в своих посланиях она подписывалась «Пармская фиалка»; о первом поцелуе, самом сладостном, похищенном в тот краткий миг, когда муж поднялся наверх за какими-то особыми сигарами для Эги; об их рандеву в Порто, на кладбище «Отдохновение», жарких пожатьях рук под сенью кипарисов и надеждах принадлежать друг другу, которые они не уставали обсуждать среди мрачных надгробных плит…

— Весьма любопытно! — заметил Крафт.

Но тут Эга вынужден был замолчать: слуга принес кофе. Пока разливали кофе и Крафт вышел за сигарами, Эга прикончил шампанское; он был бледен, и черты его лица заострились.

Слуга удалился, задернув гобеленовую портьеру; и Эга, поставив подле себя рюмку с коньяком, продолжал свою исповедь; он поведал о своем возвращении в Лиссабон, на «Виллу Бальзак»; там, в этом любовном гнездышке, они проводили сладостные утра…

Здесь его речь прервалась: он обвел столовую мутным взглядом и на миг обхватил голову руками. Потом стал перечислять любовные прозвища, которые она ему давала, вспомнил о каком-то покрывале из тяжелого шелка, в котором она сверкала подобно драгоценному камню… Две крупные слезы выкатились у него из глаз, и он поклялся, что умрет от горя!.. И тут же вдруг завопил:

— Если бы вы знали, какое это чудо — тело женщины! О, мои милые, какое чудо… Вообразите себе грудь…

— Не продолжай, — остановил его Карлос. — Ты слишком много выпил, несчастный!

Эга встал, держась за край стола и пошатываясь.

Он — пьян! Он? Еще что! Такого с ним не бывает, он еще сроду не был пьян. Бывало, он пил что только под руку попадется, вплоть до скипидарного раствора, И никогда! Ничего!

— Вот, смотри, я выпью всю эту бутылку, и ты увидишь… И ничуть не опьянею, даже не почувствую. И мы пофилософствуем… Хочешь, я тебе скажу, что я думаю о Дарвине? Он — осел… Вот так. Дай сюда бутылку.

Но Крафт отнял у него бутылку; Эга, сильно побледневший, воззрился на него, потом закричал:

— Дай мне бутылку… дай мне бутылку, или я всажу тебе пулю прямо в сердце… Нет, пули ты не стоишь. Я влеплю тебе пощечину!

Внезапно веки у него сомкнулись, он упал на стул, а со стула — на пол, словно тюк с тряпьем.

— С небес на землю! — невозмутимо произнес Крафт.

Он позвонил в колокольчик; явился слуга, они втроем подняли Эгу. Пока они отводили его в комнату для гостей и освобождали от одеяния Сатаны, Эга не переставая всхлипывал и покрывал слюнявыми поцелуями руки Карлоса, бормоча:

— Ракелочка! Ракелочка, Ракакелочка моя! Любишь ли ты своего звереныша?

Когда Карлос в той же карете возвращался в Лиссабон, дождь уже перестал; ветер очистил небо, и на нем занималась заря.

Наутро, в десять часов, Карлос вновь появился в Оливаесе. Крафт еще не вставал, и Карлос поднялся в комнату к Эге. Окна у него были открыты, и солнечные лучи золотили постель. Эга храпел посреди этого облитого золотом ложа; он лежал на боку, подтянув к животу колени и уткнувшись носом в подушку.

Карлос потряс его; бедный Эга открыл печальный глаз и резко приподнялся на локте: не узнавая комнаты, он с ужасом разглядывал зеленые узорчатые шторы и портрет дамы в пудреном парике, улыбавшейся ему из позолоченной рамы. Наконец, видимо, он вспомнил обо всем, что случилось вчера, — и еще глубже зарылся в постель, натянув одеяло до подбородка; и на его позеленевшем, постаревшем лице выразилось безутешное отчаяние оттого, что нельзя остаться здесь, на этих мягких подушках, в уютном покое деревенского дома, а надо возвращаться в Лиссабон навстречу всем горьким превратностям судьбы.

— На улице холодно? — тоскливо прошептал Эга.

— Нет, погода отличная. Да вставай же скорей! Если кто-нибудь придет к тебе от Коэна, он может подумать, что ты сбежал…

Эга вскочил с кровати и, взлохмаченный, растерянный, с голыми ногами, натыкаясь на мебель, искал свою одежду. Отыскался лишь камзол Сатаны. Кликнули слугу, и тот принес Эге брюки Крафта. Эга поспешно натянул их; и, не умывшись, небритый, подняв воротник пальто и нахлобучив на голову шотландский берет, он трагическим тоном произнес:

— Ну что ж, поспешим навстречу року!

Крафт, который уже встал, проводил друзей до ворот, где их ждала коляска Карлоса. На обсаженной акацией аллее, такой сумрачной под дождем вчера ночью, теперь вовсю распевали птицы. Сад, свежий и промытый, ярко зеленел на солнце. Огромный ньюфаундленд Крафта прыгал, выражая свою радость.