Жозе Эса де Кейрош - Новеллы

Так древнейшие летописи описывают древнейший Эдем, раскинувшийся на равнинах Евфрата, или, быть может, на желтом Цейлоне, или между светлыми реками, что омывают нынешнюю Венгрию, или даже в сих благословенных землях, где наш Лиссабон подставляет свои старые бока солнцу, устав от подвигов и мореплаваний. Но кто может поручиться за верность всех этих описаний тогдашних флоры и фауны, когда с того дня, двадцать пятого октября, озарявшего рай осенним сиянием, прошло как весьма кратких, так вместе с тем и весьма насыщенных для такой песчинки, как наша вселенная, более чем семижды семьсот тысяч лет? Достоверно, быть может, лишь то, что затем перед устрашенным Адамом возникла исполинская птица. Птица пепельной окраски, с голой головой, задумчивым взглядом и перьями, растрепанными, словно лепестки хризантем: она неуклюже прыгала на одной ноге, держа в когтях другой, весьма цепко, связку трав и веток. Наш достопочтенный праотец, нахмурив смуглый лоб в тяжком усилии уразуметь, что сие означает, изумленно созерцал невиданную птицу, которая неподалеку от него, под цветущими азалиями, степенно завершала постройку шалаша! Это был чудесный, прочный шалаш, с полом из хорошо утрамбованной глины, стенами, возведенными из крепких сосновых и буковых ветвей, и надежной крышей из сухой травы, а в стене, сплетенной из туго связанных колючих растений, даже красовалось окошко!.. Но праотец всех людей в тот день так ничего и не уразумел.

Он с осторожностью двинулся к большой реке, стараясь не отрываться от края спасительного леса. Медленно, втягивая ноздрями незнакомые ему запахи пасшихся на равнинах тучных травоядных, крепко прижав кулаки к мохнатой груди, Адам шел, раздираемый влечением к этой пышной природе и страхом перед существами, никогда доселе им не виданными и наполнявшими все вокруг оглушительной нескончаемой разноголосицей. Но в нем самом уже клокотал, не умолкая, высший источник, источник, питавшийся Силой Разума, которая звала его к избавлению от первобытной дикости и к овладению, ценой усилий, уже наполовину не столь мучительных, поскольку они уже были наполовину осознанными, теми дарами, кои должны были утвердить его господство над еще неведомой ему Природой и освободить его от гнездившегося в нем страха. И вот при виде всех этих нежданных красот Эдема: пастбищ и пасущихся на них животных, снежных гор, сияющих бескрайних просторов — из груди изумленного Адама тоже вырываются хриплые возгласы и крики, неумелые и непривычные для него, в коих он, сам того не ведая, подражает звучащим вокруг него голосам: реву, пению, грохоту водопадов, всему этому шуму и гаму… И все эти звуки застревают в его еще не просветленной памяти, неотделимые от ощущений, заставивших его их исторгнуть: к примеру, пронзительный визг, вырвавшийся у него при встрече с кенгуру и ее детенышами, которые выглядывали у нее из живота, вновь слетает с его хоботообразных губ, когда другие кенгуру, убегая от него, скрываются впереди, в темной тени коричных деревьев. Библия, с ее восточной склонностью к наивным и пленительным преувеличениям, рассказывает, что Адам после прихода своего в Эдем нарек именами всех животных и все растения, и столь отменно и с таким знанием дела, словно составлялась Естественная история Вселенной, в которой уже присутствовали как сокрушительные ниспровержения Бюффона, так и скрупулезные исследования Линнея. Но нет! Первые слова Адама были всего лишь звуками, напоминавшими хрюканье или рев, хотя звучали они и вправду более торжественно, поскольку внедрялись в его пробуждающееся сознание как цепкие корни того Слова, благодаря которому он и в самом деле стал человеком и с тех пор, великий и смешной, населяет эту землю.

И можно с гордостью предположить, что, когда наш праотец наконец дошел до эдемской реки, он осознал самого себя, Существо, столь отличное от других существ, утвердился в сем сознании, выделил себя среди прочих и, ударяя себя в грудь, надменно взревел: «Я-а-а-а! Я-а-а-а!» Потом, устремив блестящий взгляд на длинную реку, лениво несущую вдаль свои воды, он попытался выразить свои чувства при виде столь необъятных просторов и проворчал с мечтательной жадностью: «Т-т-туда! Т-т-туда!»

Спокойная, величаво полноводная, текла она, благолепная райская река, омывая острова, почти утопавшие под пышным бременем густых рощ, благоуханных и оглушаемых неумолчными криками какаду. И Адам, с трудом бредя по низкому берегу, уже ощущает влечение к этим послушным водам, текущим и живым, — это влечение сделается столь сильным у его сыновей, когда они откроют в реке доброго помощника, который и утоляет жажду, и удобряет, и поливает, и мелет, и перевозит. Но сколь многое еще здесь приводит его в ужас и заставляет в испуге мчаться неуклюжими прыжками под защиту прибрежных ив и тополей! На островных отмелях, на мелком розовом песке, прильнув к нему брюхом, лениво греются твердокожие крокодилы: они тяжело дышат и во всю ширь разевают огромные пасти, вбирая весь воздух томительного знойного дня, пропитанный ароматом мускуса. В тростниковых зарослях скользят, блестя, крупные водяные змеи: подняв голову, они с яростью смотрят на Адама, выпуская жало и шипя. Нашему праотцу, поскольку он доселе ничего подобного не видывал, верно, представляются весьма страшными и гигантские в сем первозданном мире черепахи: таща на себе свой панцирь, они пасутся на свежих лугах. Но вот взгляд его натыкается на нечто любопытное, что крайне его привлекает и принуждает живее скользить по топкому берегу, о который бьется, размывая его, бахрома воды. Он видит, как по течению реки большое черное стадо зубров неторопливо, держа рогатые головы над водой, а густые бороды на ее поверхности, переплывает на другой берег, равнину, покрытую созревшими злаками, среди которых, быть может, уже произрастает спелая рожь и кукуруза. Наш достопочтенный праотец долго смотрит, как стадо пересекает сверкающую реку, и в нем тоже зарождается смутное желание переплыть ее и очутиться в тех далях, где так зазывно золотятся травы; подчиняясь этому желанию, он отваживается окунуть руку в поток, в могучий поток, сразу же потянувший его за руку, словно завлекая и подталкивая. Но он, заворчав, выдергивает руку из воды и бредет дальше, расплющивая тяжелыми ступнями и не ощущая при этом ее аромата свежую лесную землянику, обагряющую траву алым, как. кровь, соком… И вскоре вновь замирает, наблюдая за стаей птиц, обсевших гряду высоких скал, густо испещренных птичьим пометом, и высматривающих оттуда, с клювом наготове, что-то внизу, там, где вода бурлит в теснине. Что они там высматривают, эти белые цапли? Косяки красивых рыб, сгрудившихся и напирающих друг на друга, что вынуждает их выпрыгивать из воды, искрясь среди белоснежной пены. Внезапно, с шумом рассекая воздух взмахами белых крыл, одна цапля, а за ней другая ринулись к воде и снова взметнулись ввысь, неся в клювах по рыбине: рыбы извивались, сверкая на солнце. Наш достопочтенный праотец почесал себе бок. Его грубое чревоугодие пробудилось при виде рыбного изобилия и возжелало и для себя хоть какую-нибудь добычу; и, ловко взмахивая рукой, он принимается ловить на лету жуков, которых обнюхивает и с хрустом жует. Но ничто так не поражает первого на земле человека, как толстый ствол плывущего по течению полусгнившего дерева, на котором восседают горделиво и грациозно две зверюшки с хитрыми мордочками, светлой шерстью и кичливо пушистыми хвостами. Не в силах оторвать от них глаз, наш огромный, неуклюжий праотец припускается что есть духу вдоль берега следом за ними. И глаза его горят, словно он уже успел разгадать хитрость этих зверюшек, приспособивших ствол для путешествия по райской реке в приятной вечерней прохладе.