Жозе Эса де Кейрош - Новеллы

— Что я могу еще сделать для тебя? — спросил дон Руй, натягивая перчатки.

Еле слышно, с высоты, повешенный прошептал:

— Сеньор, прошу вас, как воротитесь в Сеговью, откройте все как есть пресвятой Деве Марии де Пилар, вашей покровительнице, и скажите, что душа моя ждет от нее великой милости за ту службу, что сослужило вам, по ее повелению, мое тело!

Лишь тогда дон Руй де Карденас понял все до конца и, благоговейно преклонив колена на Холме, где царила печаль и смерть, долго молился о спасении души повешенного.

Потом вскочил на коня и поскакал в Сеговью. Занималось утро, когда он въехал в город через ворота Святого Маврикия. В чистом воздухе звучали колокола, призывая к утренней мессе. Войдя в церковь Девы Марии де Пилар, еще не оправившийся от ужасов пережитого им приключения, дон Руй, простершись пред алтарем, поведал своей святой покровительнице о том нечестивом соблазне, который завлек его в Кабриль, и о том, как он был спасен небесным провидением, и с горячими слезами раскаяния и благодарности он поклялся ей, что никогда впредь не поддастся греховным желаниям и не впустит в свое сердце нечестивых и злокозненных помыслов.

А в этот час в Кабриле дон Алонсо де Лара с круглыми от изумления и ужаса глазами обыскивал все дорожки, закоулки и глухие места в своем саду.

Когда на рассвете, прислушавшись, все ли тихо в покоях, где этой ночью была заперта дона Леонор, сеньор де Лара поспешно спустился в сад и не обнаружил под балконом, у лестницы, как он со сладострастием предвкушал, тела дона Руя де Карденаса, он заподозрил, что сей ненавистный ему нечестивец, рухнув, пронзенный кинжалом, с балкона, еще сохранял какие-то слабые признаки жизни и пытался, истекая кровью и стеная, доползти до своей лошади и покинуть Кабриль… Но после того, как неумолимый кинжал трижды пронзил ему грудь и так и остался там, нечестивец мог проползти едва ли несколько метров и должен был лежать в каком-нибудь закоулке, хладный и недвижимый. Дон Алонсо обыскал весь сад: каждую дорожку, каждый закоулок, каждый куст. Но — необъяснимое чудо! — не нашел ни тела, ни каких-либо следов, ни примятой земли, ни даже пятен крови! Но ведь он сам, вот этой самой рукой, твердой и алчущей мщения, трижды вонзил кинжал ему в грудь, и кинжал остался у него в груди!

И убил он не кого иного, как именно дона Руя де Карденаса, — он прекрасно видел его из темной комнаты, где поджидал его, видел, как тот, освещенный луной, шел через террасу, уверенный и стремительный, с торжественно развевавшимся пером на шляпе, держа руку у пояса и обратясь сияющим лицом к открытому окну! Но как могло случиться такое — чтобы смертное существо не погибло от кинжала, трижды пронзившего его сердце и так и застрявшего в его груди? И еще диковинней, что даже на земле, под балконом, где вдоль стены была разбита клумба, на которой цвели левкои и лилии, сильное тело, рухнувшее с такой высоты замертво, словно тяжелый тюк, не оставило никаких следов! Ни один цветок не примят — все цветы, как и раньше, буйно цветут, свежие, покрытые мелкими каплями росы! Застыв от изумления и ужаса, дон Алонсо де Лара оглядывал балкон, измеряя взглядом высоту лестницы, пристально осматривал стройные, свежие левкои, у которых ни один стебель, ни один лепесток не был ни сломан, ни поврежден. Потом вновь принялся бегать как одержимый по террасе, дороге, ведущей к ней, тисовой аллее, — в тщетной надежде отыскать хоть какой-нибудь след, сломанную ветку или пятно крови на песке.

Ничего! В саду царил ничем не нарушенный порядок, все было свежим и нетронутым, как если бы здесь никогда не бывало ни ветра, осыпающего цветы и листву, ни солнца, которое заставляет их увядать.

К вечеру, измученный неразрешимостью ужасной тайны, дон Алонсо сел на коня и один, без оруженосца или слуги, поскакал в Сеговью. Боковыми улицами, скрытно, словно его преследовали, проник он через сад к себе во дворец и первым делом бросился в сводчатую галерею, распахнул оконные ставни и устремился взором к дому дона Руя де Карденаса. Все жалюзи на окнах старого жилища архидьякона были подняты, чтобы дать доступ ночной прохладе; у дверей на каменной скамье конюх лениво настраивал свою бандуру.

Дон Алонсо де Лара спустился в свои покои, бледнея при мысли, что в доме, где окна распахнуты навстречу ночной прохладе, а у дверей веселятся слуги, едва ли могло случиться несчастье. Разгневанный, он хлопнул в ладоши и приказал подать ужин. Усевшись в конце стола на свое высокое кожаное сиденье, он велел позвать управителя и, когда тот явился, предложил ему с непривычной приветливостью стакан старого вина. Пока управитель стоя почтительно смаковал вино, дон Алонсо, запустив пальцы в бороду и изобразив на своем сумрачном лице подобие улыбки, расспрашивал его о сеговийских новостях и слухах. Что, в то время, как он, дон Алонсо, был в Кабриле, не случилось ли какого происшествия, которое вызвало в городе потрясение и толки? Управитель вытер губы и отвечал, что в Сеговье ничего такого не произошло, что могло вызвать какие-либо толки, если не считать того, что дочка сеньора дона Гутьерреса, совсем молоденькая и богатая наследница, приняла монашеский чин в монастыре босоногих кармелиток. Но дон Алонсо все расспрашивал управителя, впившись в него жадным взглядом. Разве не случилось тут нападения и не был по дороге в Кабриль ранен благородный юноша, известный в Сеговье?.. Управитель лишь пожал плечами: ни о чем таком он не слыхивал, ни о каких стычках и раненых юношах в городе не говорили. Недовольным жестом дон Алонсо отпустил управителя.

Еле притронувшись к ужину, дон Алонсо вернулся в галерею и вновь приковался взором к окнам дона Руя. Теперь они были закрыты и в последнем, угловом, мерцал огонек. Всю ночь бодрствовал дон Алонсо, без конца терзаемый все той же неразрешимой загадкой. Как мог избежать смерти человек, чье сердце было пронзено кинжалом? Как могло такое случиться? Едва забрезжил рассветный луч, дон Алонсо надел плащ, широкополую шляпу, вышел из дворца в церковный двор и, плотно окутанный плащом, надвинув низко на лоб шляпу, стал прохаживаться перед домом дона Руя. Колокола зазвонили к заутрене. Торговцы в небрежно застегнутых кожаных куртках открывали лавки, раскладывали товар. Зеленщики, погоняя ослов, нагруженных корзинами, расхваливали свежие овощи и зелень, босоногие монахи с котомкой за плечами просили милостыню и раздавали благословения.

Набожные прихожанки с закрытыми покрывалом лицами, в ожерельях крупных черных четок торопливо входили в церковь. Городской глашатай, остановившись в углу двора, протрубил в рог и зычным голосом принялся читать объявление.

Сеньор де Лара замер у фонтана, словно вслушиваясь в пение водяных струй. Ему пришло на ум, что объявление, читаемое городским глашатаем, верно, касается дона Руя, его исчезновения… Он бросился к тому месту, где стоял глашатай, но тот уже, свернув пергамент, торжественно удалялся, стуча о каменные плиты своим блестящим жезлом. Дон Алонсо вернулся на прежнее место, чтобы снова наблюдать за домом дона Руя, как вдруг его изумленный взор натолкнулся на него самого, на дона Руя, которого он убил и который направлялся теперь в церковь Девы Марии, юный и благородный, сияя лицом, обращенным навстречу утренней свежести, в светлом камзоле, в шляпе с белыми перьями, держа одну руку у пояса, а другой рассеянно играя тростью с золотыми кистями.