Ивлин Во - Сенсация

В ту ночь, возвращаясь в пансион Дресслер, они держались за руки. Животные спали, и небо над ними было светлым от звезд.

— Сколько я должен ждать? Сколько?

— Недолго. Скоро. Когда хотите, — сказала Кэтхен и убежала к себе на чердак.

Проснулся трехногий пес, и его протестующий лай разнесся по всему городу, перебудив бродяг в подворотнях и мусорных кучах.

На следующее утро Уильям проснулся в новом мире.

Стоя на веранде и пытаясь докричаться до своего боя, он постепенно осознавал перемены, происшедшие за ночь. Дожди кончились. Пол под его ногами был теплым. Заросли сорняков у ступенек покрылись вдруг алыми цветами. В небе сияло тропическое солнце, пока еще низко, но обещая палящий зной днем, а за жестяными крышами города, где прежде висела тусклая завеса сланцевых облаков, открылась необозримая даль; миля за милей освещенных солнцем гор, холмистые пастбища, дымчато-розовые плато, виллы, фермы и деревни, сады и поля, крошечные храмы, гряда за грядой, переходившие в голубые вершины на дальнем горизонте. Уильям продолжал звать своего боя — и напрасно.

— Он ушел, — сказала фрау Дресслер, пронося мимо груду глиняной посуды. — Сегодня все слуги ушли. Они делают праздник окончания дождей. Мне помогают немецкие друзья.

В конце концов завтрак Уильяму принес неимущий механик, задолжавший фрау Дресслер за новогоднюю елку.

В этот день произошло много событий.

В девять пришел прощаться Эрик Олафсен. На одной из железнодорожных станций началась эпидемия чумы, и его посылали создавать госпиталь. Он отправлялся без воодушевления.

— Это глупая работа, — сказал он. — Я уже работал в чумном госпитале. Как вы думаете, скольких мы вылечили?

— Понятия не имею.

— Ни одного. Мы могли только ловить тех пациентов, которые были слишком больны, чтобы передвигаться. Другие бежали в деревни, поэтому людей заражалось очень много. В цивилизованных колониях посылают не врачей, а солдат. Они окружают место, где чума, и стреляют в каждого, кто пытается убежать. Через несколько дней, когда все умирают, они сжигают дома. Здесь мы для этих несчастных людей ничего не можем сделать. Но я еду, потому что правительство меня попросило. Где Кэтхен?

— Пошла за покупками.

— Хорошо. Это очень хорошо. Она была печальной с такими старыми, грязными платьями. Я очень рад, что она стала вашим другом. Скажите ей за меня до свидания.

В десять часов Кэтхен вернулась, нагруженная пакетами.

— Милый, — сказала она, — я счастлива. Все так рады, что наступило лето, и все такие вежливые и добрые. Они знают, что у меня есть друг. Посмотри, что я принесла.

— Замечательно. Ты что-нибудь узнала?

— Это было трудно. Мне столько нужно было сказать о вещах, которые я покупала, что я не говорила о политике ни с кем, кроме австрийца. Он вчера пил чай с гувернанткой президента, но боюсь, что ты будешь разочарован. Она не видела президента уже четыре дня. Понимаешь, его заперли.

— Заперли?

— Да, заперли в спальне. Они так часто делают, когда он должен подписать важные документы. Но гувернантку это беспокоит. Понимаешь, обычно его запирает семья, и только на несколько часов. Теперь это доктор Бенито, какой-то русский и два черных секретаря, которые приехали из Америки. Они заперли его три дня назад, а когда родственники хотят его увидеть, им говорят, что он пьян. Они не пустили его на открытие колледжа имени Джексона. Гувернантка говорит, это подозрительно.

— Думаешь, мне следует передать это в «Свист»? — спросил Уильям.

— Не знаю, — с сомнением ответила Кэтхен. — Утро такое чудесное. Лучше поедем за город.

— Мне кажется, Коркер из этого что-нибудь сделал бы… и редактору так нужны новости!

— Хорошо. Только поскорее. Я хочу прокатиться.

И она ушла, оставив Уильяма за письменным столом. Он посидел немного, встал, снова сел, несколько минут мрачно смотрел на стену, закурил трубку и, наконец, с огромным трудом и с самыми дурными предчувствиями отстучал указательным пальцем на машинке первое сообщение своей головокружительной карьеры. Если бы кто-то мог наблюдать за этим мучительным, вялым процессом, он бы никогда не догадался, что является свидетелем исторического момента, присутствует при рождении легенды, которая войдет в золотой фонд журналистского эпоса, вновь и вновь будет пересказываться в барах Флит-стрит и упоминаться в мемуарах — легенды, на которой будут учиться честолюбивые студенты заочных курсов доходного сочинительства, легенды, которая будет вечно жить в иссохших редакторских умах. Это был миг, когда Таппок взялся за дело.

ПРЕССА СВИСТ ЛОНДОН,

— напечатал он.

ВСЕ ПО-ПРЕЖНЕМУ ТОЛЬКО ПРЕЗИДЕНТА ЗАПЕРЛА В ЕГО СОБСТВЕННОМ ДВОРЦЕ РЕВОЛЮЦИОННАЯ ХУНТА ВОЗГЛАВЛЯЕМАЯ ЗАНОСЧИВЫМ НЕГРОМ ПО ИМЕНИ БЕНИТО И РУССКИМ ЕВРЕЕМ КОТОРЫЙ ПО СЛОВАМ БАННИСТЕРА МОЖЕТ НАТВОРИТЬ ДЕЛ ОНИ ГОВОРЯТ ЧТО ОН ПЬЯН ЕГО ДЕТЯМ КОГДА ОНИ ХОТЯТ ЕГО ВИДЕТЬ НО ГУВЕРНАНТКА ГОВОРИТ ТАК РАНЬШЕ НЕ БЫЛО ПОГОДА ЧУДЕСНАЯ ВЕСЕННЯЯ НАЧАЛАСЬ ЭПИДЕМИЯ БУБОННОЙ ЧУМЫ.

На этом месте его прервали. Фрау Дресслер принесла телеграмму:

ВАШ КОНТРАКТ АННУЛИРОВАН ТОЧКА РАССМАТРИВАЙТЕ ЭТО КАК ОСОБО ОГОВОРЕННОЕ МЕСЯЧНОЕ УВЕДОМЛЕНИЕ ПОДТВЕРДИТЕ ПОЛУЧЕНИЕ ТОЧКА СВИСТ.

Уильям добавил к напечатанному:

ТЕЛЕГРАММУ ОБ УВОЛЬНЕНИИ ТОЛЬКО ЧТО ПОЛУЧИЛ НО НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ ПОСЫЛАЮ ВАМ ЭТО СООБЩЕНИЕ.

В окне появилась голова Кэтхен.

— Закончил?

— Да.

Он скатал телеграмму из «Свиста» в шарик и швырнул ее в угол комнаты.

Двор был залит солнцем. Кэтхен хотела прокатиться. Не время было говорить ей о случившемся.

В двенадцати милях от города приближение лета не принесло радости Коркеру и Свинти.

— Как тебе нравятся цветочки? — спросил Свинти.

— Чистое кладбище, — ответил Коркер.

Грузовик стоял на том же месте, погрузившись в грязь почти до кузова. По его сторонам лежали доказательства вчерашних бесплодных усилий: камни, с трудом извлеченные из близлежащего ручья и уложенные вокруг задних колес; кривые, грязные сучья, принесенные под дождем из редкого леса, находящегося в миле от их лагеря; огромный валун, который они катили, казалось, от самого горизонта, чтобы положить его под домкрат (напрасная затея); горы земли, выброшенной колесами, когда они бешено вращались в ямах, как собаки в кроличьих норах, все глубже погружаясь в грязь. Свинти, Коркер и апатичные слуги работали весь день. Лица журналистов покрывала копоть от выхлопных газов, кожа на руках была содрана, они промокли, обессилели и находились в состоянии, близком к истерике.

Стояло утро неземной красоты — в такое утро, наверное, Ной глянул за просмоленный борт и увидел бескрайнее, озаренное солнцем море и голубя, который, покружившись, взлетел и пропал в сияющих небесах. Такое утро видели, наверное, ангелы в первый день того грандиозного и безрассудного эксперимента, который, в частности, завершился сидением Коркера и Свинти в грязи — окоченевшими, небритыми и безутешными.