Ивлин Во - Сенсация

— Да, — сказал Уильям, — большое спасибо. Мистер Солтер и лорд Коппер будут очень довольны.

— Боже мой, как плохо вы соблюдаете последовательность реплик! Сейчас вы должны были спросить, не хочу ли я передать что-нибудь британским читателям, а я бы ответил, что хочу. Слушайте: «Мощь найдет свое воплощение». Не «сила» — обратите внимание, — а «мощь». В других странах говорят «сила», и только мы, британцы, говорим «мощь». Вернуть порядок может одно: внезапное и жестокое насилие, а еще лучше — наглядная угроза его. В этой маленькой игре я оперирую весьма значительными суммами, а наши соотечественники, к сожалению, проявляют обидное равнодушие к финансовым потерям тех, кто добился большего, чем они. Поневоле вздохнешь о днях Пэма и Диззи. [32] Генри Пальмерстон (1784–1865) и Бенджамин Дизраэли (1804–1881) — британские премьер-министры времен королевы Виктории. Я обладаю некоторым влиянием в политических кругах, но война потребует слишком больших усилий. Видимость же общественной поддержки, которую может обеспечить газета — ваша, например, — придется очень кстати… Я не люблю отягощать свои дела международными проблемами и буду искренне рад, если возникший конфликт удастся эффективно разрешить местными средствами и без проволочек.

Он говорил, а в вестибюле нарастал сильный и непонятный шум: рев мотора, который, как могло показаться в тишине бара, издавал низко летящий самолет, серия мощных ударов, напоминающая взрывы бомб, пронзительные разноязыкие голоса, нечленораздельные от ужаса, и над всем этим — густой бас, распевающий песню, отчасти матросскую, отчасти духовную. Хлипкие стены затряслись от неглубокого фундамента до асбестовой крыши, обитые железом двери распахнулись, и в бар, пятясь, вступили два черных швейцара и надвигавшийся на них гигант верхом на мотоцикле. Он медленно проехал между пинг-понговых столов, поставил ноги на пол и выпустил руль. Мотоцикл вылетел из-под него, врезался в стойку и упал на бок, вращая колесами и чихая выхлопной трубой, а мотоциклист остановился, неуклюже, как медведь в цирке, переступая с ноги на ногу и озираясь по сторонам удивленно, но дружески.

Это был швед. Но швед преображенный, в котором невозможно было узнать кроткого апостола с кофейником и лейкопластырем. Волосы у него на голове стояли дыбом, как копна искусственной соломы. Широкие скулы полыхали багровым алкоголическим румянцем, пустые коровьи глаза налились кровью, на огромной выпуклости лба вздулись вены. Продолжая распевать нордические куплеты, он помахал пустым стульям и побрел к стойке.

При первых признаках опасности мистер Попотакис покинул дом. Перегнувшись через стойку, швед шарил на полке у стены. Уильям и мистер Болдуин завороженно следили, как он подносил к носу бутылку за бутылкой, нюхал и горестно швырял через плечо. Наконец он нашел то, что искал, — шестидесятиградусный абсент, — отбил горлышко и приставил неровный край к губам. Кадык у него на шее заходил вверх и вниз. Освежившись, он вновь огляделся вокруг. Его внимание привлек дымящий, трясущийся мотоцикл на полу, и он добил его одним могучим пинком.

— Мощь, — с уважением произнес мистер Болдуин.

Швед медленно скользнул по нему взглядом, затем уставился на Уильяма, выпучив глаза, прищурился и, надо полагать, узнал. Шатаясь, он пересек комнату и стиснул руку Уильяма в парализующем рукопожатии. Полный радушия, он тыкал ему в лицо разбитой бутылкой и что-то тепло и многословно говорил по-шведски.

Мистер Болдуин ответил. Звуки родной речи в чужой стране потрясли Олафсена. Он сидел и плакал, а мистер Болдуин утешал его по-шведски.

— Иногда бывает необходимо скрывать свою национальность, — пояснил он Уильяму. — Я дал понять нашему другу, что мы с ним соотечественники.

Приступ меланхолии кончился. Олафсен издал вопль и сделал угрожающий выпад бутылкой.

Затем он представил Уильяма мистеру Болдуину.

— Это мой лучший друг Таппок, — сказал он, — знаменитый журналист. Он мой друг, а из меня сделали дурака. Из меня сделали дурака! — с обидой крикнул он. — Банда черномазых. Они послали меня лечить эпидемию, и все надо мной смеялись. Но я пожалуюсь президенту. Он хороший, добрый человек, и он их накажет. Я сейчас же пойду в его резиденцию и все расскажу.

Он встал из-за стола и склонился над бездыханным мотоциклом. Мистер Попотакис выглянул с черного хода и, увидев, что швед по-прежнему в баре, юркнул назад.

— Скажите, — произнес мистер Болдуин, — по мере того как ваш друг пьянеет, он становится более агрессивным?

— Наверное, да.

— Тогда попытаемся достойно ответить на его радушие.

Собственными руками мистер Болдуин снял с полки вторую бутылку абсента и, в соответствии с традициями бара, отколол у нее горлышко. Затем он сделал большой глоток и передал бутылку шведу. Очень скоро они вместе затянули скорбную балтийскую мелодию. Звучный альт мистера Болдуина идеально ложился на мощный бас шведа. В перерывах между песнями они пили, а в перерывах между глотками мистер Болдуин сжато, но с многократными повторами излагал шведу конституционные перемены последних двадцати четырех часов.

— Русские — плохие люди.

— Очень плохие.

— Графы и принцы, а занимают деньги!

— Да.

— Президент Джексон — хороший, добрый человек. Он подарил для моей миссии фисгармонию. Некоторые Джексоны очень глупые, но президент — мой друг.

— Правильно.

— Знаете что, — сказал швед, вставая, — пойдемте к моему другу Джексону.

В тот первый и, как выяснилось, последний вечер Советской власти в Эсмаилии президентский дворец был празднично иллюминирован. Его не заливали световые потоки искусно скрытых дуговых ламп, которым отдают предпочтение более зрелые диктатуры. За неимением лучшего он был освещен множеством китайских фонариков, которыми Джексоны увешивали веранду, празднуя свои многочисленные дни рождения. Все фасадные окна, числом десять, были распахнуты настежь, и зажженные в комнатах лампы бросали уютные блики на ноттингемский тюль, портьеры и увеличенные фотографии. Красный флаг на фоне ночного неба казался черным. На центральном балконе стоял доктор Бенито с группой Молодых эсмаильцев. Большая толпа эсмаильцев собралась поглядеть на иллюминацию.

— Что он говорит? — спросил Уильям.

— Объявил об отмене воскресений и призывает добровольцев перейти на десятидневную, десятичасовую рабочую неделю. Не могу сказать, что он выбрал для этого подходящий момент.

Швед, горя мщением, протиснулся вперед. Уильям и мистер Болдуин стояли позади толпы. Люди были настроены вяло. Им нравилось, что дворец ярко освещен. Они благосклонно относились к риторике во всех ее видах, будь то церковные проповеди, просветительские лекции, политические программы, панегирики мертвым или живым, благотворительные воззвания, — все их убаюкивало одинаково. Звуки человеческого голоса им тоже нравились — особенно когда их издавали громко и долго. За свою жизнь эсмаильцы выслушали с этого балкона слишком много невыполненных обещаний, а потому угрозы нового режима оставляли их равнодушными. Вдруг, посреди одного из пассажей Бенито, по толпе пробежал возбужденный шум. Шеи стали вытягиваться. В окне первого этажа появился швед. Бенито, чувствуя неожиданно пробудившийся интерес, повысил голос, закатил глаза и засверкал белыми зубами. Толпа затихла в предвкушении необычного спектакля. Она видела то, чего не видел Бенито, — как швед летаргически, но эффективно разносил внизу холл. Он сорвал портьеры, смахнул с каминной доски четырнадцать декоративных ваз и с грохотом выбросил из окна горшок с папоротником. Публика одобрительно захлопала. Молодые эсмаильцы позади Бенито зашептались, но он, глухой ко всему, кроме собственного красноречия, продолжал будоражить ночь марксистскими заклинаниями.