Эптон Синклер - Король-Уголь

Скамья была жесткая, и с каждой минутой она казалась жестче, и как Хал ни пристраивался, удобнее ему не становилось. Он встал и походил из угла в угол, затем прилег и, снова встав, принялся мерить шагами камеру. И все это время он размышлял, и все это время в нем крепла тюремная психология.

Первой мыслью было: что ждет его сейчас, что они собираются с ним сделать? Наиболее вероятно, что его выгонят и на этом поставят точку; впрочем, удовлетворятся ли они таком мерой? Ведь они в бешенстве за то, что он их перехитрил! Хал что-то смутно слышал про «третью степень» — эту чистоамериканскую систему «допроса с пристрастием», но никогда ему и в голову не приходило, что она может быть применена к нему самому. Да, все кажется совсем иным при таком взгляде на действительность!

Хал заявил Тому Олсену, что не станет бороться за профсоюз на шахте, но обещает посвятить себя борьбе за контролера, а Олсен рассмеялся с довольным видом, как бы говоря: это, мол, одно и то же! Да, пожалуй. Олсен был прав, ибо Хал вдруг заметил, что тревожные мысли о стремлении профсоюзов к господству и о тирании профсоюзных делегатов больше уже не омрачают его сознания. Наоборот: теперь он желал, чтобы рабочие Северной Долины объединялись в профсоюз и тиранствовали изо всех сил! Подобного рода перемены (хотя Хал об этом и не подозревал) пережили до него и другие реформаторы, многие из которых начинали свою деятельность мягкосердечными поборниками справедливости в связи с каким-нибудь малозначительным случаем, а затем под влиянием тюремной психологии превращались в пламенных и стойких революционеров. «Свободной мысли вечная Душа, — говорит Байрон, — всего светлее ты в тюрьме, Свобода». И дальше поэт продолжает: «Там лучшие сердца всего народа тебя хранят, одной тобой дыша».

В Северной Долине, кажется, было так, как в Шильоне. Светало, Хал стоял у окошка камеры. Он слышал звук сирены и видел шахтеров, спешащих на работу. Согбенные трудом, с бескровными лицами от труда под землей, они семенили в рассветной полумгле, как стадо павианов. Хал махал им рукой, и многие останавливались, вглядывались и приветственно махали ему в ответ. Хал понял, что каждый из этих людей думает об его аресте и о причине ареста. Таким образом, им тоже передавалась тюремная психология. Может, кто-нибудь из них еще не доверяет профессиональным союзам или сомневается, что необходимо иметь свою организацию в Северной Долине?.. Что ж, теперь недоверие и сомнение неизбежно рассеются как дым!

Одно только казалось Халу непонятным: почему хозяева оставили его здесь, на виду у рабочие, хотя имели полную возможность посадить в автомобиль и еще до рассвета увезти в Педро? Потому ли, что они относятся с презрением к своим рабам и рассчитывают, что вид арестанта в окне камеры вызовет не гнев, а только страх? А вдруг они действительно понимают своих рабочих лучше, чем этот без году неделя контролер? Хал вспомнил Мэри Берк с ее пессимистическим отношением к рабочим, и сердце его сжалось от тревоги. Но таково влияние тюремном психологии, что всем своим существом Хал восстал против этой тревоги. Он почувствовал прилив ненависти к шахтовладельцам за их цинизм; он сжал кулаки и стиснул челюсти; проучить как следует хозяев и доказать им, что рабочие не рабы, а люди, — вот чего сильнее всего захотелось ему в эту минуту!

Часов около десяти Хал услышал шаги в коридоре, и какой-то незнакомый человек, сняв засовы с двери, внес в камеру кувшин с водой и жестяную миску, в которое лежал ломоть хлеба. Хал задержал его у входа:

— Простите! Минуточку!

Тот хмуро поглядел на него.

— Не знаете ли вы, сколько меня здесь собираются держать?

— Нет, не знаю.

— Если я должен сидеть под замком, — продолжал Хал, — я, несомненно, имею право знать, в чем меня обвиняют.

— Пошел ты ко всем чертям! — ответил человек и, хлопнув дверью, зашагал прочь по коридору.

Хал вернулся к окну и от нечего делать стал наблюдать прохожих. Внизу на улице собралась куча оборванных ребятишек, которые таращили на него глаза, улыбались и подавали ему знаки, пока кто-то не вышел из конторы и не погнал их прочь.

Время шло, и Хал, наконец, проголодался. Когда к хлебу ничего нет, он быстро надоедает, и вода не делает еду вкуснее; тем не менее Хал пожевал хлебца, запил его водой и пожалел, что принесли так мало.

Томительно тянулось время. К концу дня снова явился сторож и принес опять ломоть хлеба и кувшин с водой.

— Погодите! — попросил Хал, видя, что сторож уходит.

— Не о чем мне с вами разговаривать, — ответил тот.

— А вот хочу вам кое-что сказать… Я читал в одной книге, не помню только названия, — ее написал один врач, — что в белом хлебе не хватает многих веществ, которые необходимы для поддержания жизни.

— Да неужели? — проворчал тюремщик. — А к чему эта болтовня?

— К тому, — пояснил Хал, — что меня не устраивает обед из хлеба и воды!

— А что бы вас устраивало?

По тону можно было догадаться, что это — риторический вопрос, но Хал принял его всерьез:

— Ну, например, бифштекс с картофельным пюре…

Дверь камеры захлопнулась, и этот гулкой, протяжный звук заставил арестанта забыть мечты о вкусных кушаньях. Хал опять сидел на жесткой скамье, жевал сухой хлеб и думал свою тюремную думу.

Когда проревела вечерняя сирена, Хал снова занял позицию у окна, еще раз увидел своих друзей и перехватил их тайные ободряющие сигналы. Затем стемнело — начиналось еще одно ночное бдение.

Было поздно. Точно определить время Хал не мог, но все огни в поселке уже погасли. Сегодня не выпустят — это ясно: и Хал улегся на полу, положив руку под голову вместо подушки. Он уже начал дремать, как внезапно послышалось какое-то царапанье по железу решетки. Он вздрогнул и присел и тут же уловил другой звук: несомненно, шуршала бумага. Он подскочил к окну. При слабом свете звезд он увидел, что перед окном качается какой-то предмет. Он схватил его. Это был обыкновенный блокнот, какие употребляют стенографистки, привязанный к концу длинного шеста.

Хал стал всматриваться, но никого не разглядел. Тогда он подергал за шест, чтобы подать сигнал, и услышал шепот. Роветта!

— Здравствуй! Слушай! Распишись сто раз в этой тетрадке! Я вернусь! Понял?

Приказ был довольно странный, но, понимая, что сейчас не время заниматься расспросами, Хал ответил:

— Хорошо! — Он оборвал шпагат и раскрыл блокнот. К нему был привязан карандаш с отточенным концом, обмотанным тряпочкой.

Шест исчез. Хал сел на скамейку и начал писать по три-четыре раза на каждой странице: «Джо Смит». «Джо Смит». Даже в темноте писать «Джо Смит» — дело немудреное, поэтому пока рука выводила буквы, мозг был целиком занят разгадкой тайны. Ясно, что товарищам понадобился автограф не для того, чтобы раздавать его на память! Вероятно, под этим кроется что-то более существенное. Очевидно, надо отразить какой-то новый выпад хозяев. Отгадка, не замедлила найтись: когда провалился план подсунуть ему деньги, они состряпали подложное письмо, якобы написанное кандидатом в контролеры, и теперь демонстрируют его рабочим. А друзьям Хала нужна его настоящая подпись, чтобы разоблачить этот подлог.