Александр Минчин - Факультет патологии

– Ну что ж, прекрасно, – сказала Магдалина Андреевна, – я давно хотела послушать вас, ждала, пока сами изъявите желание.

Что тут со мной творится начало. Группа вся замерла в ожидании. Я читал все подряд, боясь даже к себе прислушаться, тарабанил без остановки, паузы или вздоха. Когда кончился мой кусок, я остановился. Я чувствовал: пот тек по моей спине в три ручья.

– А дальше не хотите? – спросила она.

– А что дальше, – прикинулся я, – переводить?

Я ее выводил на то, что мне было надо.

– Ну ладно, не так уж плохо, как я ожидала, только с паузами надо читать и остановками, соблюдая знаки препинания. Для этого и существует интонация. А так неплохо, не ожидала. Ирка с Сашенькой глубоко перевздохнули.

– Тогда уже и переводите нам этот отрывок, раз вы изъявили такое желание.

Я решил пококетничать.

– Я, собственно, не изъявлял. Они запинали меня локтями в бока.

– Переводи, Саш, не выпендривайся, а то еще другое спросит, – прошипела Ирка, мой давний друг и боевой товарищ.

Перевод был написан на другой стороне листа, сделанный милой рукой Сашеньки.

Перевод я читал с паузами, с остановкой и препинаниями, раздельно, так как это был русский и его понимал я.

После занятий все бросились поздравлять «англичанина», а Ирка с Сашей повисли на мне, я на них, и все кричали «ура».

Однако так продолжалось недолго. Через несколько занятий, когда я окончил читать «свой» кусок, Магдалина попросила меня продолжить дальше чтение текста. Это было кладбищенское мгновение оживающего покойника. Но Сашенька своим громким голосом спасла меня:

– Магдалина Андреевна, – проговорила она шумно, – ну сколько я могу тянуть руку, не может же все один читать. Вообще не буду ходить на занятия.

Магдалина Сашеньку очень любила, она была лучшая ученица, и слушала ее беспрекословно, и ей было мучительно больно, когда маленькая Саша возмущалась или была недовольна ею, большой Магдалиной. Она сразу соглашалась. Все знали также маленькой Саши большой голос и его феноменальные действительные способности. Она победила в этот раз тоже и спасла меня. Я на руках вынес ее после занятий потом и донес до буфета.

И тут я увидел Шурика с какой-то неплохой девчонкой, я его сто лет не видел, он, наверное, месяца два не появлялся.

Он закивал мне и заулыбался. (Еще бы игрок тренера так не приветствовал.) – Шурик, все с девушками гуляешь, – шучу я. – А где твоя жена?

Он улыбнулся:

– Саш, познакомься – моя жена.

– Таня, – говорит она.

Мне в один из немногих раз (жизни) стыдно и смущенно. Я ее никогда не видел, знал только, что курсом старше учится.

– А это Саша, – говорит Шурик, – мы вместе учимся и он же – мой волейбольный тренер, тренирует меня. – Шурик тихо улыбается.

Мне тоже смешно.

– А я его помню, – отвечает она, – когда он у нас еще учился.

– Очень приятно, – говорю я. Хотя это относительно сказано – «учился».

– Да, вы редко появлялись. – Странно смотрит на меня она.

Приятная девушка. Я откланиваюсь и иду в читалку читать свои журналы. За осень появилось много нового, и я сразу втыкаюсь в «Иностранную литературу» и зачитываюсь одной штукой черного, но образованного в английских колледжах; черных я еще никогда в литературе не читал, впервые: Рональд Шервуд «Одинаковые тени» называется. Мне обалденно нравится эта вещь, и я прочитываю единым залпом до конца. Даже не ожидал, что так сильно. Вот что бывает, когда черных образовывают! – только нас все образовать не могут.

Я выхожу из читалки. И как раз прямо на меня идет Шурик-игрок.

– Саш, а я за тобой, пойдем выпьем, душа просит.

– Идем, – соглашаюсь я, – только пива, водку днем – бр-р! – не перевариваю.

Мы идем с ним к ларьку и покупаем пива.

– Ну, что сказала твоя жена обо мне?! Обиделась на мою шутку, наверно?

– Что ты красивый и ей давно нравился.

Я глубоко задумываюсь. (Откровенная девочка.) А Шурик пьет пиво.

Сашенька и я – в буфете после очередного английского занятия. Я смотрю на Марью Ивановну.

Марья Ивановна воровала и обсчитывала по-страшному, не стесняясь. Всех, за редким исключением: ко мне она относилась хорошо, а Сашеньку Когман просто любила. Она считала, что все евреи умные, и потому их уважала. Наверно, единственная в этой стране.

Она могла торговать подплесневевшей по бокам колбасой, лежащей в ее холодильнике с Рождества Христова, делать бутерброды с сыром, по черствости граничащим с гранитом Кремля. В кофе с молоком и какао она больше подпускала воды, чем сахара, какао, молока и прочего. И остановить ее было невозможно, не было такой силы, которая могла бы ее остановить, ну не было! Это было ее искусство – ее профессия. А как можно остановить искусство: искусство остановить нельзя. Обсчитывала она на копейки, одна-две, ну, на крайний случай – три, а из этого складывались, видимо, многие тысячи, работала она там лет двадцать пять. И все обсчитывала. Она, видимо, по простоте своей считала, что так и должно быть, вроде как каждый ей добавку заплатить должен (коли государство не щедрится), на что ж еще бедной буфетчице жить, как не на покупателях. Меня, почти любя, она старалась не обсчитывать. Но иногда, забывши, машинально обсчитывала. Потом глядела и соображала:

– Ой, Саш, это ты, а я и не заметила, возьми свои три копейки обратно, мне твоего не надо. Как мама?

Она всегда спрашивала про нее, знала, что мама у меня очень красивая, она видела ее один раз, когда мама пришла в институт, вымаливать мне академический. А так как мама часто болела, то жалела ее. И всегда говорила, если что ей надо: колбаски, маслица или сметанки, чтоб она не ходила в магазин, всегда, пожалуйста, покупай у меня, по цене, по которой я покупаю.

Мы подошли, и она засияла.

– Какие вы оба хорошенькие, чем не пара.

– Марья Ивановна, не пугайте, – сказал я, – мне еще до смерти не жениться: свобода – это прекрасная штука.

– Что, разве ты б не хотел такую, как Сашенька?

– Только и мечтал бы, да она не хочет меня.

– Неужели это правда, Сашенька?

– Он шутит, Марья Ивановна, он всегда так.

Меня поражало это теплое чувство между сметающей все на своем пути продуктовой громилой Марьей Ивановной, которую побаивались даже преподаватели, и миниатюрной Сашей, которую она любила, и очень всегда хотела, чтобы у нее дочь такая была.

– Ну, что вы будете, мои хорошие?

– А что вкусное, Марья Ивановна? Сашеньке она, конечно, даст самое лучшее.

Я плачу за все и говорю, чтобы Сашенька спрятала свои деньги. Марья Ивановна сияет, глядя умиленно на нас, и уже обсчитывает следующего покупателя.

С английским так долго продолжаться не могло, и я вляпался на следующем занятии, за одну неделю до конца семестра.

Она не обратила внимания на мою поднятую руку и попросила читать совсем другой кусок. Это был ужас, мои девоньки подсказывали мне как могли произношение, но она все поняла. После занятий она попросила остаться.