Александр Минчин - Факультет патологии

Причем эта кафедра не подчинялась никому, даже ректору, а только министерству обороны, таков был приказ самого Гречко. Эти дебилы даже здесь, в институте, старались насадить вояк и военную власть, на всякий случай, вдруг что случится… А что случится?..

Я не терпел вояк, органически, большинство из них за то, что они пытались обломать меня, и бился с ними страшно, ни в чем не уступая или максимально стараясь вывести из себя. Этим и вознаграждался. Какая жалкая награда за безвозмездно потерянные дни жизни. Каждое мое появление не обходилось без скандала, и вся группа усиленно этого ждала. (У нас была еще та группа.) Вот и сейчас п/к Сарайкоза, нач. огневого цикла, которому сдавать в эту сессию экзамен, ведет занятие и смотрит на меня.

– Ты это что же себе, Ланин, думаешь?

– А что? – не понимаю я. Юстинов тихо говорит на весь класс:

– Старые друзья встречаются вновь.

– Что, ты особый? Или тебе позволено приходить в любом виде на военную кафедру, да? – Он уже взлетел на высокую ноту.

– Нет, – говорю я. Все полегают.

– Тебе острить еще хочется, показать какой ты из себя херой. – Он оговаривается, не знаю, умышленно ли, но не поправляется.

– Выставить себя перед преподавателем, экий ты, и класс, чтоб полюбовался.

– Да в чем дело? Короче, – спрашиваю я.

Я знаю, что сейчас будет, но не могу же я не вывести его из себя и не схватиться, и не получить наказуемого удовольствия.

– Короче! – орет он. – Значит, я для этого кровь под Сталинградом проливал, для этого в Сибири раненый полз, выживая, бился, жизни своей не жалел, – он раскрыл еще шире рот и заорал: – чтобы ты нестриженый приходил на занятия!

Все молчат, зная Сарайкозу. И чего он не погиб, думаю я. Зачем ему надо было выползать?

Хотя я коротко подстрижен еще с прошлого раза, нашего предыдущего свидания.

– Вон из класса! И чтобы через тридцать минут доложил о выполнении задания, и никаких этих пейсиков или бачков на лице, лицо солдата должно быть чисто.

– Хрустально, – бормочу я. Сидит с десяток, как минимум, обросшей, чем я, но этому кретину доставляет удовольствие третировать только меня. Сначала он цеплялся еще и за Юстинова, но тот умный: теперь ему жопу лижет.

– Во-первых, не «вон», а научитесь обращаться, как надо.

Группа уже предвкушает, что сейчас будет.

– Во-вторых, вам никто не давал права повышать на меня голос и орать, мы еще пока не в армии, а в стенах педагогического института. А в-третьих, я стригся на прошлом занятии, и я не миллионер, чтобы делать это каждый раз, выполняя ваши прихоти.

Я знаю, на них это действует – с деньгами. А где мне их взять, я и так сюда доехал на сданную кефирную бутылку.

– Да как… – орет он, потом спохватывается и понижает тон до шипящего ужасом шепота: – ты смеешь со мной так разговаривать, тебе кто позволил! Или надоело в институте учиться, да? И никакие папы на помогут.

– Мне никогда никакие папы не помогают, я сам себе голова.

– Пустая голова, – орет все-таки он, – выполнять приказание, без разговоров, и через полчаса доложить.

Я сажусь.

– Что?!

– Пока не обратитесь нормально, ничего не буду выполнять.

– Боец Ланин, встать! – Стекла трясутся в окнах.

– Не орать! – ору я. Все зажимают рты кулаками, кто ладонями.

Он опускает голос в свистящий шепот:

– Немедленно марш в парикмахерскую, привести себя в порядок и доложить о выполнении задания.

Я знаю, что мне придется идти, нам ему еще экзамен сдавать и от этого дегенерата никуда не денешься. Но вывести его из себя за свою голову хочется.

– Денег нет у меня.

Он достает из кармана и отсчитывает монетки.

– Потом вернешь, на следующем занятии. Я злой ужасно.

– Да, как же, разбежался. Вам это надо, вы и платите, я живу на одну стипендию, а каждый платит за свои удовольствия.

– Что?! – орет он.

Но я уже хлопаю дверью с шумом.

Будь ты проклят, говорю я. Как тогда Ермиловой. Вот компания подобралась, не институт, а какая-то шизофреническая военная клоака.

До парикмахерской идти пять минут и пять обратно, всего дают на эту процедуру полчаса, вы представляете себе, что можно сотворить с головой за двадцать минут и тридцать копеек. Потоки ужаса, разноступенчатые, они могут сделать на вашей голове, эти кем-то созданные и никем не проклятые, тридцатикопеечные цирюльники. Я захожу в парикмахерскую, злясь.

Она смотрит на меня.

– Куда тебя стричь, уже дальше некуда. Хоть эта понимает, а тому козлу все мало.

– Стригите куда угодно, – безразлично говорю я, оставляя тридцать копеек сразу на мраморе угла.

Через полчаса я захожу в класс, постучав предварительно.

– Вот теперь на тебя приятно смотреть, опрятный боец, пример другим солдатам и можешь присутствовать на занятиях.

На перемене я смотрю на себя в зеркало: эта дура еще выстригла клок за ухом у меня.

– Да, разъебись ты со своей армией, – в сердцах говорю я.

– Саш, ну как твой лучший друг, best friend, опять к тебе отеческую заботу проявил, – говорит Юстинов. Все окружают меня. А Билеткин касается выстриженного места.

Мимо идет Паша и говорит:

– И чего ты с ним связываешься, Ланин, и не надоело тебе.

Паша Берёмин – мудак, но умный. Его папа преподает в литературном институте им. Горького, профессор, Писаревым и Пушкиным занимается. Паша переначитан и развит чрезмерно. К тому же он здоровый мудак, выше меня на голову и гораздо шире. Ходит всегда одетый как придурок, в каких-то жутких бутсах-сапогах и в офицерских штанах, в эти бутсы заправленных, подстриженный коротко, но с густым волосом и толстым, но отсеченным. Как гимназисты-разночинцы прошлого века, лицо широко и открыто, и хочется ударить в него, в это лицо. И с собой вместо портфеля носит планшетку, через плечо, странное и нормальное зрелище. Силы в нем, хоть отбавляй, он всем несет, что занимался боксом и дзюдо, а сейчас – каратэ. Любит ногами драться. Идет по улице и может херню вдруг смолоть первому встречному в лицо, не придраться, а именно смолоть ни с того ни с сего. Или со своим другом, Сергеем Павленко, тот косой, на старого мужика прыгнут и отделают его ногами за то, что он им замечание сделал, что урну сбили.

Какую-то дурную плетку сплел с металлическими прутками. И вечно всем говорит, что живет в Химках в таком районе, где без этого нельзя, и о своих боях с местными рассказывает. Иногда в прыжке показывает.

Как говорит Юстинов, большего мудака, чем Паша, я в своей жизни не видел. (Не ему, конечно, говорит.) Паша уже раз прыгал на меня, год назад, но тогда мне не хотелось с ним связываться, это было в лесу, в поле, неподалеку от Марленко: во-первых, я был бы виноват, так как Пашу любят на кафедре, во-вторых, он здоровей и сильней меня, а на глазах у всей группы мне проигрывать совсем не хотелось, а заводиться, чтобы побеждать, не хотелось тоже. Потому что я не проигрываю только тогда, когда завожусь. Хотя мы и отошли в лесок, но я сказал: