Александр Минчин - Факультет патологии

– Ну, навались, ребята, студенты всегда голодные, тем более после занятий. – Кстати, ты был сегодня на занятиях, Саша?

– Конечно, пап, как всегда.

– Поразительный человек, Наташа! Когда бы ни спросил – он всегда бывает на занятиях, но я ни разу не видел ни книжки, ни учебника, ни портфеля в его руках, как он учится, не понятно.

– Вам какую часть? – спрашивает мама.

– Любую, пожалуйста.

– Удивительный ученик! Правда, читает много, этого не отнять. И что у вас там за институт такой, куда смотрят ваши профессора! Вы тоже так учитесь?

– Как? – спрашивает она, принимая из маминых рук тарелку.

– Ну, без портфеля.

– У меня сумка, всегда.

– А, ну что ж, – говорит отец, смеясь, – это существенный довод.

Я смеюсь, не могу остановиться. (Я когда смеюсь, то не могу остановиться.) – Па, но ее не надо воспитывать, она уже воспитанная.

– Напрасно ты так думаешь: человека, говорил Макаренко, надо воспитывать до глубокой старости.

– Ну, пап, теперь давай, что говорил Пирогов, потом твой Павлов.

– Наташа, а почему вы так мало едите?

Я тоже обратил внимание. Я не узнаю ее, где та решительная девочка. Отец вставляет:

– Если будете мало есть, с Сашей вам никогда не справиться. Это точно! О, это еще та акула, тигровая. Его челюсти я на себе знаю. Когда он маленький был и обижался, я подставлял ему руку ко рту, и он впивался, – клыками, – а я поглубже старался засунуть, чтобы зубы его раздвинуть, и мне не больно было.

Все улыбаются воспоминаниям детства. И тут я говорю:

– Папа, я тебя хотел спросить давно, насчет сифилиса…

– А что, уже, Саша? – Он улыбается.

– Нет, ты не так меня понял, пап. Сифилис или его вторая стадия, или, скажем, вторичное заболевание может влиять на сопротивляемость организма при, предположим, пулевом ранении с ядом.

– Что-то ты мудришь, сын мой, объясни нормально.

– Хорошо, только не возмущайся сразу: у Ленина был сифилис, потом в него стреляли, через какое-то время он умер. Яд подействовал, но потом, могла быть причина, что организм был ослаблен вензаболеванием и не имел достаточной сопротивляемости, поэтому не справился и так далее.

– Во-первых, я не слышал, чтобы у него такое было, во-вторых, я не думаю, что Наташе и твоей маме, вообще дамам, приятно слушать такие подробности, а в-третьих, я тебя тысячу раз просил не вмешиваться ни в какие политики и диссидентские дела. И почему тебя тянет в эту пучину, да еще с обратным знаком минус, это не для тебя, занимайся наукой, оставь это кому-нибудь другому.

– Хорошо, хорошо, успокойся. Так все-таки? Он улыбается:

– Вы видите, Наташа, что я вам говорил! Я тебе объясню, когда встанем из-за стола. Но это не твоего ума дело. – Он вздыхает. – Сколько вы его знаете, Наташа? – переводит он разговор.

– Всего четыре дня, – отвечает она, и я улыбаюсь батиному выражению лица.

– А смотрите вы на него так!.. Она смотрит ясно.

– Но, надеюсь, это не любовь с первого взгляда, а то тогда я вам очень сочувствую.

Она не сдержалась, рассмеявшись. Мама вообще в рот куска не берет, ждет, пока отсмеется.

Потом мы пьем чай и едим «Наполеон», который испекла мама. Она это бесподобно делает.

Отец увлечен десертом, как он говорит: мозгу ученого всегда не хватает сладкого. В виде глюкозы. Мама разливает чай.

А она все время смотрит на меня. И краешком языка показывает на губу.

– Что это? – шепчу я беззвучно. Она только пожимает плечами.

На фруктах я сдаюсь и говорю: мам, хватит.

– Спасибо большое, нам пора.

– Ты, конечно, и проводишь Наташу, как галантный кавалер, – говорит папа, – я не сомневаюсь. А то я могу это сделать.

Она улыбается.

Когда мы выходим в прихожую, я подаю ей сумку.

– Мама, спасибо большое, мы очень наелись.

– Сыночек мой. – Она обнимает меня и сует что-то хрустящее в карман. -?..

– Это от меня.

– Точно?

– Да, да, я знаю, ты бы от него не взял. Отец подает Наташе ее шарф или это платок нашейный, непонятно.

– Очень приятно было познакомиться, Наташа. Рад, что вы побывали у нас в гостях.

– Мне тоже очень приятно.

– Передавайте привет вашим родителям. И счастливо вам окончить институт и быть хорошей учительницей.

Мы улыбаемся.

– До свиданья, пап.

Наташа извиняется и на минуту уходит в ванную.

– До свиданья, Саша. Ну, сынок, когда домой возвращаться будешь? Я так решил: сдавай сессию, чтобы я тебе «не мешался», как ты говоришь, а потом домой. И кончай эти свои…

Он не договаривает, она выходит из ванны, наверно, смотрелась в зеркало. Зеркала должны смотреть на нее.

– Большое спасибо за все, я очень благодарна. И уже когда мы стоим в дверях, в конце, вместо прощания, он говорит:

– И все-таки, Наташа, я не понимаю, как такая хорошая девушка, из такой воспитанной семьи, могла с ним связаться.

Мы смеемся и спускаемся. На лестничной клетке она не выдерживает и жадно затягивается, достав сигарету из кожаного футляра женского портсигара.

Щелкает моя зажигалка. На сей раз она не обращает никакого внимания на нее. Мы выходим на улицу, в ночь, на воздух.

Она смотрит на меня:

– Я не знала, что у тебя такая красивая мама, просто потрясающе.

– Сейчас уже не то, раньше она была, ее на Кавказе три раза воровали.

Она делает затяжку и долго не выпускает дым.

– Ты такая тихая и скромная была, мне даже не верилось, что это ты. Что случилось?

– Но я же не могла вешаться на твою, пусть даже прекрасную, шею на глазах твоих родителей.

– А я боялся, что тебе скучно и неинтересно. Да еще папа про мои школьные дела так долго рассказывал, каким я был, да как вел себя. Тоска.

– Мне, наоборот, это очень и очень интересно. Как раз это наиболее увлекательная часть была. И понравилась; я не знала, что ты такой был.

– А какой, ты думала, я был? Мы идем к Киевскому вокзалу.

– Ну, воспитанный пай-мальчик, сидящий дома и читающий, ничего плохого или озорного не делающий. Я смеюсь.

– Неужели я на такого похож? Ой, насмешила!

– А ты еще и дрался, папа говорит.

– Это он шутит, я никогда не делал этого, всегда боялся. – Я кокетничаю, я знаю. Она улыбается нежно.

И вдруг навстречу нам появляются три фигуры – каждая больше меня – и идут, заслоняя собой весь тротуар.

Только этого мне сейчас не хватало. Да еще при ней.

Мы сближаемся быстрей, чем хотелось бы, и увернуться некуда. Мне совсем не хочется делать этого при ней. Что-то сковывает, то ли стесняет.

Трое останавливаются, не пропуская.

Я прикидываю, кого уложу первого, но по всем расчетам выходит, что один из них еще уложит или имеет явные шансы уложить меня. Да – на ее глазах. (Ну, мне вечно везет, как утопленнику.) А сейчас – меня волнуют ее глаза…

– В чем дело, мальчики? – спокойно спрашивает она.

Но они отвечают мне, не девочке: