Александр Минчин - Факультет патологии

Он осторожно оглянулся, она лишь улыбается. У меня уже нет сил сопротивляться.

– Зураб, быстрей, тебя ждем только, – говорит он, и я не понимаю о чем. Мы начинаем выходить к машине, вот и серебристый «мерседес» Торнике, с которого началось наше знакомство. Нана садится за руль, она хорошо ездит, не так, как Торнике. Официант захлопывает багажник и отдает ключи Нане.

– Я поведу, – говорит Торнике.

– Успокойся, – говорит Нана, – у тебя двое детей.

– Вот так всегда, Наташья, на этом она меня ловит. А что с ними будет, рожать их снова не надо.

– Я не хочу, чтобы они сиротами остались, – улыбается Нана.

– Я хорошо езжу! – подтягивается гордо он.

– Очень, все время едешь на встречные ряды движения. И не понимаешь, для чего разделительная полоса существует. Считая, что встречные полосы – это и есть разделительная.

– Это бывает, – соглашается он.

У меня уже нет сил смеяться. Я, кажется, пьяный и держусь за бок машины, «мерседес» называется.

– Ты где хочешь сесть, Сашья? Дорогому гостю – почетное место.

Я пропускаю Наташу, мы садимся сзади. И в этот момент в дверях появляется запыхавшийся Зураб, неся в руке большой пакет белой вощеной бумаги.

Он подбегает и подает его Торнике в открытое окно.

– Это для тебя, дорогой, но подержу я у себя, чтоб вам не мешало.

– О, Торнике, зачем?! – все-таки восклицаю я.

– Ты сказал, что «жалеешь, что этого не будет завтра», я не хочу, чтобы ты жалел о своем завтра! Я хочу, чтобы у тебя было счастливое завтра.

Мы смеемся в полный голос.

– Я же шутил.

– Мне понравилась твоя шутка!

Зураб хитро улыбается, я высовываюсь в окно, и мы целуемся снова. Я, кажется, пьян.

Машина плавно трогается, Нана разворачивается. В четыре часа ночи мы едем домой, возвращаясь в Москву. Все еще остаются гулять. До самого утра.

– Зураб, на тебя мое детище оставляю, чтоб все было в порядке.

– Будет, хозяин, – говорит Зураб и скрывается.

Я не помню, как мы доехали домой, я спал на ее плече, сладко.

Проснулся я только утром, ничего не понимая, не помня.

Она не спит и смотрит на меня. У окна стоят какие-то корзины.

– Что это? Как они здесь очутились?

– Торнике занес сначала тебя, а потом их.

– О-ох… – жалкий мужичонка.

Мне стыдно и немножко весело. Я хочу повернуться к ней, но это не такая легкая задача. Голова почти не болит, но в ней еще не ясно.

– Ты не опьянела совсем?

– Я тебе говорила, меня папа приучал, я никогда не пьянею.

– Хороший у тебя папа, у меня не такой!..

– Но мне очень понравилось в том ресторане, большое спасибо, и особенно – ты в нем.

Я опускаю руку под простынь, она голая.

– Кто же раздел меня, не Торнике, я надеюсь?

– Нет. – Она улыбается.

Я с ужасом думаю, все ли у меня чистое, и успокаиваюсь, вроде да. Я хочу ее поцеловать.

И тут я вспоминаю про зубы, надо идти их чистить, это пунктик у меня.

– А как ты выйдешь? – спрашиваю я.

– Я уже выходила. – Она смотрит на меня. – Соседей нет дома, они на работу ушли. – Я наклоняюсь, от нее пахнет моей пастой и ее обалденным запахом, у меня сразу плывет в голове, как от всех тех бутылок вина, вместе взятых. Мягко и прекрасно.

– Сколько же сейчас времени?

– Половина двенадцатого…

Мы любим друг друга целый день. До вечернего вечера. Футуристы – вперед!

Когда мы выходим, на улице уже темно, и фонари вглядываются в ночь. А ночь, как женщина. В ней все равно ничего не увидишь.

Я ловлю ей такси и сую ему какие-то деньги, но она мне не дает заплатить. Мы опять ни о чем не договариваемся. Да, вспоминаю я, у нее же диплом, госэкзамены, когда она будет готовиться? А я? Скоро сессия, и опять навалится: английский, военная кафедра, зарубежная литература. Будь ты все проклято!

– Саша? – Да.

– Тебе не хочется, чтобы я уезжала?

– Хочется…

Она вскидывает удивленно глаза.

– Чтобы ты осталась. И она остается.

Мы тихо пробираемся в мою комнату. Во жизнь, все подпольно! Но все, кажется, уже спят.

– Я хочу, чтобы ты меня раздел.

Я раздеваю ее сам. У нее удивительное тело, и женское, и девичье, и будто его никто никогда не касался. Я касаюсь его… Но в этот раз как-то не так.

Она лежит все равно усталая, немножко, и спрашивает меня. Она задает вопрос, который я не хотел, чтобы она задавала.

– А почему ты… чуть-чуть неестественный, нераскрытый всегда, как будто тебя что-то смущает, сдерживает. Или ты боишься раскрыться до конца.

Я молчу.

– Тебе что-то мешает, смущает, да? Неужели это заметно?

– Во мне, ну скажи, пожалуйста. Я хочу, чтобы это было прекрасно, чтобы тебя ничего не смущало, чтобы мы растворились друг в друге, как никто в мире никогда.

Я раскрываю рот, пересиливаю себя, хотя такие интимные вещи вряд ли женщине говорят, но ей, мне почему-то кажется, можно.

– Ну, я слышал, что они все неописуемые мужчины… И ты его так хвалила, а это, – (я тыкаю рукой в под нами стоящее), – всегда было важно для меня, ну, как искусство, что ли, умение. И мне все время кажется, что для тебя я не…

Она закрывает мой рот всем чем попало и губами.

– Мой хороший… Ты единственный для меня… (И в этой темноте, мне кажется, сверкают блестки полонеза, – мне хочется верить в это, я молю Бога, чтобы это было так.) Раньше мне это говорили в шутку, или в полу, неужели это хотя бы полуправда. Хотя полу мне не надо, мне нужна вся.

И мы растворяемся так в друг друге, как, наверно, никто в мире и никогда.

Я прокусываю ей плечо… И мне страшно неловко. Но ей это нравится, она целует мои губы, потом зубы и благодарит, что это сделал Я.

Наш институт всегда грядет на меня, как дурное предзнаменование или как жуткий сон в грозовую ночь среди бела дня. Еще два года мучиться, биться, выживать. Я завидую ей, что она кончает его, и все уже – и этот бред, и эта сивость ненормальной кобылы – позади.

Сегодня Юстинов читает свой доклад по Сартру. Я иду в читалку и беру снова Сартра, не всего прочитанного. У нас издан один томик, и то странно. И если б этот прекрасно-странный человек не был, не стал вдруг за левых (с жиру бесится, наверно; так как мое мнение – к коммунизму можно прийти (стремиться, рваться) от двух вещей: либо от голодовки и недоедания, либо от пережировки и пережирания, третьего нет; как к гомосексуализму: либо у тебя нет женщин (как хлеба) и ты на мужчину согласен, либо у тебя столько женщин, что от них всех мужчину хочется). Я не домысливаю свою глубокую мысль, а то так недолго дойти, что: коммунизм и гомосексуализм – одно и то же, и возвращаюсь, – но его бы этот томик не издали. Мало того, что он экзистенциалист, а Кьеркегор и Ясперс у нас не проповедуются, что вы, упаси бог! Зато Достоевский проповедуется. Так он еще и отцом современного европейского экзистенциализма становится, Сартр.