Александр Минчин - Факультет патологии

– Ничего, со мной все в порядке, почему что-то должно обязательно быть со мной?

– А что же тогда, мы так тебя ждали? Все гости собрались, я твой любимый оливье две салатницы приготовила, больших.

– Просто… Наташа… плохо чувствует себя. Ну, там, голова, короче, женское.

– А она у тебя? – многозначительный вопрос.

– Да, – многозначительный ответ, чтобы правдоподобней. – И мне не хотелось бы оставлять ее одну – такой праздник, день, то ли вечер.

Ты понимаешь?

– Да, конечно, сыночек, это было бы некрасиво. – Французские духи играют свою роль, она даже не обижается. – Приятно тебе провести время, а ей мои симпатии и наилучшие пожелания.

– Спасибо, – я слышу смех и разговоры на другом конце телефона.

– Вот тетя Лиля здесь, рядом, передает тебе привет и спрашивает, как твое лицо.

– Прекрасно, – говорю я и жду.

– Сыночек, почему она так спрашивает? А мне еще сон плохой сегодня ночью снился.

– Мам, спроси у нее, что это значит. Трубка отрывается, раздается смех, и я думаю, что все в порядке.

– Она шутит, говорит, что давно не видела твоего прекрасного лица и желала бы его увидеть.

Я прощаюсь, желая им хорошо погулять, а тетю Лилю поцеловать от меня три раза: за остроумие.

Я захожу в комнату. Нагая богиня лежит, ожидая.

– Наташ, тебе всяческие симпатии, пожелания и поздравления от мамы и от Лили.

– Большое спасибо, – она поднимается на локте, – а с каких это пор, Сашенька, здоровая Наташа вдруг стала больной, а нездоровый Саша, пораненный, – здоровым, объясняющим о больной Наташе; и вообще – все с больной головы на здоровую валится. Объясни мне, пожалуйста!

Я целую ее закрывающиеся глаза, как прелюдию моего объяснения… (Целую неделю я не появлялся в институте, пока все не прошло и не зажило, только еще разрез на переносице был, под легкой корочкой, и затягивался долго. Нос мой встал на место, идеально срастался и ничем не отличался от предыдущего. Хотя она говорила, что ее носа, такого хрупкого, тонкого, не будет уже никогда, – носа, из-за которого она подошла… Но она преувеличивала.) Когда же я в нем появился – в моем прекрасном институте, – до начала сессии оставалось две недели. Я сел в буфете с грустным бутербродом и стал считать. Из пяти экзаменов – вроде – я сдавал только два, по литературам; другие два были больше вопросом, нежели ответом, а о пятом вообще говорить не приходилось: полковник Сарайкоза – военная кафедра, цикл огневая подготовка. От этого воспоминания мне приходится заталкивать бутерброд в свой рот насильно. Он лезет туда так же охотно, как покойный в катафалк (по доброй воле, без посторонней помощи).

Появляются Ирка и Сашенька Когман. В пьесах это называется: «те же, явление второе».

– Саш, – говорит мне Саша, – ты, интересно, на английский думаешь ходить или нет? Возможно, тебе в следующем году не нужно будет сдавать экзамен, государственный, по этому языку!

– Ой, Саш, не порть аппетит, и без того тошно.

– Какие мы все нежные стали! С ума сойти. – Она уплывает к Марье Ивановне покупать.

– Санечка, а что тошно-то? – Ирка садится рядом и улыбается.

– Военная кафедра, экзамен у Сарайкозы.

– Юстинов тоже психует страшно, не знает, что делать будет, как бороться.

– Да он еще и ненавидит меня, этот дебил. И какой идиот вообще армию создал, ведь всё о мире трубим, к коммунизму какому-то рвемся, а распускать ее никто не думает. И не собирается.

– Она всегда будет существовать, армия, поверь мне. Папа так говорит.

– Конечно, если социализм винтовками построили, то уж коммунизм на бомбах высиживать придется. (Иначе не выродиться: труднорожаемое дитя.) – Очень интересные у вас разговоры, товарищ Ланин, – я поворачиваюсь, сзади стоит Юстинов, – с моей женой. Ты еще из нее Билеткина сделаешь. – Мне смешно. – Мне только этого дома не хватало, а так – в ней все есть.

Ирка улыбается:

– Да, я такая.

– Причем чем здесь гордиться, Ира, я не знаю! – Юстинов смотрит на нее, и что-то они выясняют там во взглядах, им понятное. Мне нет, но мне это и даром не надо: я свое на них отпахал, отработался. Они теперь скрытней стали, и никто не знает, что у них промеж творится. То есть я-то знаю, бываю иногда, и Ирка постоянно делится (как только видит), но кому это интересно. Все это уже прошедший этап.

– Как ты смотришь, чтобы мы по пиву, голубь, а? – спрашивает Юстинов.

– Андрюш, оставь его в покое, ему на английский надо, – громким голосом верещит маленькая Саша.

– А, ну с тобой я не спорю, – говорит Юстинов и скрывается. Он никогда с ней не спорит (хотя и не терпел, что Ирка с ней дружила), так как она громка и шумлива, а он всегда боялся шума.

– Пошли на занятия, Саш, а то опять зачет будет кровью даваться.

Я сижу на занятиях по английскому и думаю, зачем меня мама родила. И не нахожу на этот вопрос ответа.

Потом я сижу полдня в читалке и еще следующие два дня. Так как в пятницу у меня на семинаре по зарубежной литературе доклад по Эжену Ионеско и театру абсурда. Собственно, опубликована у нас только одна его пьеса «Носороги», иных вещей или произведений других драматургов, как Беккет или Артюр Адамов, не опубликовано вообще; поэтому я в основном пишу по ней, никаких материалов нет, а сам я не могу создавать «театр абсурда», выдумывая его. И так все в жизни абсурдно. У них там, в Европе, говорят, что вся жизнь «комедия», – театр. У нас, по-моему, вся жизнь – абсурд. Или театр абсурда.

Доклад я делаю хорошо и получаю пять баллов.

В субботу и воскресенье я что-то читаю, не обращая внимания что. Когда наступает сессия, у меня моментально падает настроение, оно падает в такие глубины, что мне страшно. (Я даже не подозревал, что такие уготовлены Богом в нас.) И не поднимается, пока весь этот сессионный бред не кончается.

В понедельник я даже не иду на военную кафедру, чтобы не видеть рожи Сарайкозы, так как знаю, что мне все равно ничего не светит. Весь день я валяюсь в постели с книжкой Вулфа (хотя его мы не проходим по зарубежной литературе), а потом иду в кино, недалеко на углу кинотеатр «Повторного фильма», и смотрю, в который раз, «Не горюй!», грузинскую кинокомедию, которая мне обалденно нравится. Во время нее настроение мое немного поднимается. Но потом я горюю опять.

Вечером мне звонит Юстинов и говорит такое, что я не верю своим ушам.

– Саш, ну твой голубь Сарайкоза улетает в дальние края, в санаторий, свои дела не разрешил никому принимать, поэтому в эту сессию будет экзамен Песского, а его, по огневой, переносится на зиму. Так что ты имеешь еще полгода – пребывания в институте.

Я прыгаю чуть ли не до потолка, едва не пробивая головой: появилось почти пятьдесят процентов, что в эту сессию проскочу я. Сдам, будь она проклята. Видать, он перетрудился, выползая под Сталинградом, и ему отдых нужен.