Владислав Реймонт - Комедиантка

Начинающая актриса так вошла в образ и так тонко почувствовала характер героини, что игра получилась очень удачной. Янка так правдиво изобразила крестьянку Павлову, что к концу спектакля зал гремел аплодисментами.

Вот когда девушка почувствовала неистовую, дикую радость от минутного господства над толпой; со сцены она сходила, чуть не плача оттого, что все кончилось, и радуясь появлению чего-то нового и неизведанного…

Кренская тоже произвела фурор! Это была роль, которую она когда-то с успехом играла на профессиональной сцене. В антрактах только и говорили о ней да о Янке.

— Комедиантка! Прирожденная комедиантка! — пренебрежительно перешептывались дамы.

Орловский, которого благодарили и поздравляли с успехом, только отмахивался:

— Был бы у меня сын, не то б еще показал!..

И все же, очень довольный, он пошел за кулисы, погладил Янку по голове, а Кренской поцеловал руку.

— Хорошо, хорошо! Невелика, правда, потеха, но хоть краснеть не пришлось, — скупо похвалил он обеих.

После спектакля Янка еще больше сблизилась с экономкой, и та в минуту слабости рассказала ей о своем прошлом, которое до этого времени тщательно скрывала. Сердце Янки лихорадочно забилось — перед ней раскрылся новый, удивительный и заманчивый мир.

С благоговением слушала она рассказы о сцене, гастролях, триумфах, о яркой жизни актеров. Забыв о горестных минутах прошлого, Кренская увлеченно рисовала перед ошеломленной Янкой лишь самые светлые картины своей жизни. Она достала из сундука пожелтевшие тетради игранных когда-то ролей и, предавшись воспоминаниям, с воодушевлением читала их вслух. Все это волновало Янкино воображение, но не было тем, о чем она мечтала.

Янка играла еще несколько раз, и лихорадочная театральная жизнь понемногу увлекла ее.

Девушка стала внимательно следить за театральной критикой, выискивала в газетах заметки об актерах. Наконец, то ли от скуки, то ли по неосознанному побуждению, она начала читать Шекспира, и это решило ее судьбу. Теперь она нашла и своего героя, и мечту, и смысл жизни — всем этим был театр. С присущей ее натуре одержимостью Янка залпом проглотила всего Шекспира.

Трудно описать, как стремительно возродилась ее душа, в каком бешеном ритме заработало воображение, какой богатой и сильной она себя почувствовала. Ее окружил рой душ злобных и низких, героических и страждущих, но всегда великих, словом — титанов, каких уже мало осталось на свете. Янку пронизывали слова, мысли и чувства столь могучие, что, казалось, она ощущает в себе всю вселенную.

Перечитав несколько раз бессмертные творения Шекспира, Янка сказала себе, что станет актрисой, должна стать ею. Будничные заботы представились ей теперь такими никчемными, а люди такими ничтожными, что девушка не могла понять, как она раньше этого не заметила.

Янка почувствовала себя прирожденной актрисой, невидимое пламя молнией озарило ее, пробудило к жизни; искусство — вот чего она жаждала, к чему так стремилась. Между тем театральная горячка захватывала ее, стремление к необычному возрастало.

Зима уже казалась слишком теплой, снег — скудным, весна тянулась медленно, жара была не знойной, осень — чрезмерно сухой и не по-настоящему пасмурной; хотелось, чтобы краски были ярче, ощущения — сильнее и чтобы все приняло титанические размеры: красота стала бы беспредельной, зло — преступлением.

— Мало! Еще! — повторяла Янка в осеннюю непогоду, когда вихрь с шумом гнул буки и их красные листья кровавыми пятнами ложились на землю, а дождь лил не переставая; дороги, канавы и низины стояли под водою, а ночи пугали чернотой и яростью стихии.

Порой, когда казалось, будто и на земле и в небе все погасло, стерлось, перемешалось в серую пыль разбитых миров и отовсюду сочится унылая хмурь, терзающая душу беспредельной скорбью умирания, Янка убегала в лес, ложилась возле мутного потока на голый, пустынный холм и, отдав себя холодному дождю и ветру, уносилась воображением в мир чудес и едва не теряла сознание. Она была счастлива, она неистовствовала вместе с ураганом, который бился в жестоком поединке с лесом, завывал и скулил в листве деревьев, как дикий зверь в неволе.

Янка любила ненастные дни, мрачные ночи, любила пронзительный, жалобный, умирающий плач осенней природы. В такие минуты она представляла себе короля Лира и трагическим голосом, тщетно стараясь перекричать бурю и шум леса, бросала в сумрачный мир грозные проклятия…

Ее душа была переполнена образами Шекспира. Со всей страстью полюбила Янка его великие, трагические фигуры. Это стало похоже на благородное помешательство.

Орловский догадывался о «болезни» дочери и потешался над ее страстью.

— Комедиантка! — бросал он ей в лицо прямо и грубо.

А Кренская раздувала огонь, стремясь во что бы то ни стало выжить Янку из дома. Она говорила девушке о ее таланте, на все лады расхваливала театр.

Но на серьезный шаг Янка еще не могла решиться, ее пугали смутные, мрачные и порой тревожные предчувствия.

Она понимала, что настало время порвать с жизнью, которой она жила, и вступить в мир, которого инстинктивно боялась. Но она еще никогда не была одна, и сейчас ее пугала мысль о том, что нужно самой пробивать себе дорогу. До сих пор ее вела отцовская рука, правда, не только твердая, но и безжалостная, но все же вела и даже опекала. У нее был свой угол, родной лес, заветные места, с которыми она сжилась, а там, в скитаниях по свету, что ждет ее?

Нет, трудно решиться! Вот если бы налетела буря, подхватила ее и унесла далеко отсюда, как она вырывает деревья и разбрасывает по пустынным полям. Оставалось ждать только случая. Кренская тем временем постоянно рассказывала девушке о провинциальных труппах. Из газет Янка узнавала имена театральных директоров и черпала сведения о них. Она уже делала кое-какие приготовления, откладывала сбережения. Орловский регулярно выплачивал дочери проценты с приданого, и она сумела за год накопить более двухсот рублей.

Сватовство Гжесикевича и отцовские заверения, что дело можно считать решенным, встревожили Янку.

«Нет, нет и нет! — упрямо твердила она, шагая по комнате. — Замуж — ни за что!»

Про семейные радости она никогда не думала всерьез, мечтала, правда, о большой, необыкновенной любви; но о замужестве даже не помышляла.

И Гжесикевич-то нравился ей только потому, что ни разу не напомнил о своих чувствах, не разыгрывал перед ней любовных комедий, подобно прежним поклонникам. Ей нравилась простота, с какой он рассказывал о своих школьных злоключениях, о том, как унижали его, называя хамом, сыном корчмаря, и как он расплачивался со своими мучителями кулаками — по-мужицки. Анджей при этом смеялся, но в смехе звучали нотки горечи и обиды.