Халлдор Лакснесс - Возвращенный рай

— Кто стучится в мой дом?

— В дом епископа надлежит стучать троекратным ударом — в честь святой троицы, моя милая женщина. Добрый день тебе, — сказал гость.

— Святого духа почитают не стуком, — отозвалась женщина. — Но мы разрешаем лютеранам стучать два раза — во имя отца и сына.

После этого она изменила тон, протянула руку и спросила гостя, чем может служить ему.

Стейнар рассказал ей, как случилось, что он оказался здесь, — сам епископ послал его сюда, сказал, что епископ не послал своим сестрам суетных подарков, а лишь благословение, уповая на вечную славу и блаженство.

— Ну, это ты от себя добавил, — сказала женщина. — Что-то не похоже на слова Тьоудрекура. Как он поживает?

— Он просил меня передать, что остается пока в Дании, где живет король, и собирается писать книгу для исландцев; домой вернется не раньше чем через три года.

— Слышите, сестры, — и женщина в очках обратилась к двум другим, вошедшим в комнату, — наш Тьоудрекур — среди тех ужасных людей, которые не одну сотню лет жили за счет исландцев, до тех пор пока у нас не осталась только одна сорочка на теле, да и то не у всех.

— Мне не хотелось бы ничего дурного слышать о Дании, — сказал Стейнар. — В особенности сейчас, когда я благополучно добрался до царствия небесного. К тому же я могу засвидетельствовать, что в Дании есть замечательная вода. Называется она водой Кирстен Пиль; поверьте, лучше воды не найти. Мы с епископом Тьоудрекуром вместе пили эту воду.

— Чего только не услышишь, Мария! — сказала вторая сестра, сравнительно молодая и здоровая женщина; она вела под руку бледную, почти слепую старуху, нескладную, словно мешок с мукой.

Пальцы у старухи были худые, скрюченные, точно оголенные ветки, а кисти — опухшие. Она была почти лысая. Улыбка открывала беззубые, как у младенца, десны. И все же она излучала материнское тепло, правда способное согреть лишь грудного младенца или, быть может, обреченного на смерть. За ее юбку цеплялся большеглазый ребенок.

— Я вижу, вы и есть та, которой я должен напомнить, чтобы она следила за детьми. — И Стейнар протянул руку второй сестре, цветущей, полной женщине.

— Послушай-ка, Мария, дорогая, он обращается ко мне на вы! — воскликнула со смехом вторая сестра.

— Такое обращение больше всего подходит в доме епископа, во всяком случае при первой встрече, — сказал гость.

— Что это Тьоудрекуру вздумалось, что с детьми может что-нибудь приключиться, когда они на попечении у Марии, — сказала вторая сестра.

— Дорогие, что же вы стоите? Приглашайте человека, накрывайте на стол, — прошамкала старуха: из-за отсутствия зубов она не выговаривала ни «р», ни «с».

Стейнар Стейнссон невольно снял шляпу. Он взял скрюченные руки старухи и поцеловал их с почтением и сердечностью, но не осмелился на этот раз передать ей то, что просил епископ Тьоудрекур.

— Подумать только, этот почтенный человек один прошел такой длинный путь, — сказала старуха, на ощупь знакомясь со Стейнаром, проводя костлявыми руками по его лицу и телу. — Бог всегда ведет нас. Кажется, у меня осталось немного кофе в банке, после того как на прошлой неделе побывал у нас этот лютеранин.

— Если только пастор Руноульвур не позаботился о нем, как всегда, — сказала вторая сестра.

Такие дома, как этот, встречались раньше в Исландии один-два на округ. В других местах это было редкостью. Двери такого дома днем и ночью открыты для гостей. На столе всегда еда, человек может заглянуть сюда на время или остаться подольше: в таких домах никогда не чувствуешь тесноты. Никто никогда не высказывал недовольства малоприятным гостем — а такие попадались нередко, — хозяева никогда не ждали платы за гостеприимство, веря в то, что все странствующие — бедняки; ведь тот, кто побогаче, предпочитает сидеть дома. В доме епископа Тьоудрекура в божьем граде Сионе требовалось только одно: входить в дом без стука. Два удара прощались лютеранам, третий же считался оскорблением святого духа.

Большинство из тех, кто останавливался в доме епископа Тьоудрекура, были бездомные исландцы: или только приехавшие, или же те, кто постигли правду об обетованной земле с помощью неразумного мозга или еще более неразумного сердца, а не с помощью других, действительно надежных органов. Многие из гостей епископа оставались здесь надолго, и среди них был пастор Руноульвур, бывший священник в Хвалнесе. Повинуясь божественному призванию, он покинул свой приход в Исландии и отправился служить в самую захудалую в мире маленькую лютеранскую церквушку, воздвигнутую тремя семействами чудаков в самом сердце божьего града Сиона. Вскоре после приезда в Америку он стал мормоном и прошел обряд крещения. После этого тотчас же забил досками окна в лютеранской церкви. Никто толком не знал, почему не повезло Руноульвуру на служебном поприще в Сионе, а ведь мало кто после крещения с таким рвением ратовал за правильную веру, и еще меньше — кто так хорошо сознавал, во что он верит; будучи человеком ученым, он тщательно проштудировал «Книгу мормона», откровения пророка, древние священные книги. В то же время другие люди — и малоспособные и малознающие — поступали на службу прямо из коровника, и не проходило много времени, как они становились секретарями в Совете, как назывался их церковный Комитет, некоторые — даже епископами; а иным так везло, что они попадали прямо в верховное руководство, и не успевала корова промычать три раза, как становились старейшинами, членами совета семидесяти и даже апостолами. Пастор Руноульвур довольствовался тем, что присматривал за пятнадцатью ярками, порученными ему епископом Тьоудрекуром шесть лет тому назад, в день крещения Руноульвура. Ему пока не удалось продвинуться выше заместителя члена Совета, хотя никто другой не мог лучше, чем он, убедить сомневающегося и вести диспуты с лютеранами. Пастор Руноульвур мог уговорить кого угодно на что угодно — покинуть дом, хутор, а подчас страну; не исключено, что это его полемическое искусство и внушало страх мормонам, ибо могло оказаться обоюдоострым оружием. Но пятнадцать овец, порученные его заботам — он строго следил, чтобы число их оставалось неизменным, сколько бы для этой цели ни понадобилось заколоть, пусть хоть столько же, — видимо, любили пастора, подрастали, прибавляли в весе; отменные были у них хвосты — в отличие от хвостов исландских овец, длинные, увесистые. Епископ Тьоудрекур проявил такую терпимость в вопросах веры, что приказал сестрам сшить пастору Руноульвуру новый лютеранский сюртук, как только старый пришел в негодность; видно, он придерживался обычая, по которому пленному генералу вражеской армии предоставляется возможность носить свою форму сколько он того захочет, а также шпагу, если она не утеряна и не сломана. И вот этот-то человек небольшого роста, быстроногий, худой, с мутными глазами, перекошенным лицом, одетый в сюртук в пустыне, взялся обратить Стейнара Стейнссона в праведную веру.