Халлдор Лакснесс - Атомная база

И пока происходили такие собрания по другую сторону улицы, у нас накрепко запирались все двери и фру требовала, чтобы на окнах спускали гардины.

Однажды, когда дни стали совсем короткими, в доме разыгрался очередной акт драмы: иностранные и отечественные гости были приглашены все вместе на ужин. Мужчины во фраках собрались часов в десять вечера. Пока они приветствовали друг друга, были разнесены коктейли. На столе стояли американские сандвичи, языки, цыплята, салаты; к каждому блюду полагалось особое вино; были поданы изысканные десерты.

Ели стоя. В заключение в большой чаше зажгли пунш, появились виски и джин. Гостям подавали девушки, приглашенные из ресторана, в кухне священнодействовали высококвалифицированные кухарки. Янки ушли рано, и захмелевшие исландские бонзы запели «Это были веселые парни» и «Через холодные пески пустыни». В полночь официантки рассказывали нам в кухне, что, когда они разливали вино, мужчины щипали их. Девушек отпустили, и гости перешли на самообслуживание. Они быстро упились, и Двести тысяч кусачек начал помогать хозяину выводить из-за стола тех, кто не мог идти сам, некоторых приходилось даже выносить и погружать прямо в автомобили. Когда все кончилось, мне приказали убрать со стола, вытереть пятна, вытряхнуть пепельницы, открыть окна. В гостиной оставался только мертвецки пьяный премьер-министр, скрючившийся в кресле, и Двести тысяч кусачек — фокусник из акционерного общества «Снорри-Эдда», совершенно трезвый, потому что сам он не пил, а только спаивал премьер-министра. Хозяин уселся в кресло и стал рассматривать иностранный журнал.

— Коммунисты, — сказал премьер-министр, — проклятые коммунисты! Как говорится: я их люблю, я их и убью.

— Послушай, друг мой, — обратился к нему хозяин, оторвавшись от чтения, — не забудь, что завтра нужно рано вставать и ехать на заседание комиссии.

— И не забудьте также, что судьба нашей нации зависит от того, получит ли Исландия свои кости, — сказал Двести тысяч кусачек.

— Трусы! Посмейте только! — пробормотал премьер-министр.

— Эти кости должны сплотить вокруг нас все газеты, все партии, в том числе и коммунистов. Но в первую очередь священников, — продолжал Двести тысяч кусачек.

— Почему я хочу продать страну? — вдруг вопросил премьер-министр. — Да потому, что этого требует моя совесть. — И тут он поднял три пальца правой руки. — Что такое Исландия для исландцев? Ничто. Только Запад имеет значение для Севера. Мы живем во имя Запада, мы умираем во имя Запада. Только Запад. Малые государства — навоз. Восток должен быть уничтожен. Господствовать должен доллар.

— Друг мой, не следует думать вслух, — сказал доктор Буи Аурланд. — Здесь люди. Они могут вас не понять или, упаси боже, понять.

— Я хочу продать страну, — ревел премьер-министр, — ради этого я пойду на все. Хоть тащите меня за волосы по городу.

— Друг мой… — снова начал доктор.

— Пошел ты… — прервал его премьер-министр. — Даже если меня будут публично пороть на Ойстурвэдлур [25] Площадь перед зданием альтинга в Рейкьявике. и выбросят к черту из правительства, я все равно продам страну. Доллар должен победить, хотя бы для этого пришлось отдать всю Исландию.

— И даже если вся нация изменит Любимцу народа, все равно я останусь верен ему, — тянул свое Двести тысяч кусачек.

— А где же люди? — спросил премьер-министр, вдруг обнаружив, что гости ушли. Потом он швырнул стакан на пол, встал и важно выпятил грудь. Очевидно, у маленького толстого человечка это вошло в привычку, стало его второй натурой. Он был так пьян, что в нем ничего другого и не было видно, кроме этой второй натуры. Двести тысяч кусачек нахлобучил на него шляпу и помог ему выйти. Пока он шел к выходу, в комнате все раздавалось как эхо:

— Я — премьер-министр! Доллар должен господствовать.

Доктор — зять и компаньон премьер-министра по фирме «Снорри-Эдда» — проводил его и Двести тысяч кусачек до дверей. Когда они уехали, хозяин, улыбаясь, посмотрел на меня.

— Мой шурин — прекрасный человек, но, когда хватит лишнего, любит пошутить. Не следует вспоминать об этом или намекать на это, даже если мы попадем на собрание ячейки. — Он стоял, прислонившись к двери, и смотрел на меня усталым взглядом; недокуренная сигарета дымилась у него в руке. «Собрание ячейки», сказал он. Неужели ему все известно, даже это? — Он, по сути дела, — снова заговорил доктор, — очень честный человек, во всяком случае, когда пьян. В сущности, трезвые люди не бывают честными. Нельзя верить ни одному слову трезвого человека. Хотелось бы и мне напиться допьяна. — Он снял очки, тщательно протер их, снова надел и посмотрел на часы: — Ого, давно пора спать!

Но в дверях он обернулся и докончил свою мысль:

— Да, на него вполне можно положиться. Если он в чем-нибудь заверяет, будучи трезвым, и при этом клянется своей честью, можно не сомневаться, что он лжет. Если он публично трижды клянется именем своей матери, тогда можно с уверенностью сказать, что он думает прямо противоположное тому, в чем клянется. Но когда он пьян, он говорит то, что думает, даже если при этом клянется.

Я вздрогнула и спросила:

— Он в самом деле собирается продать страну?

— А разве вы не равнодушны к политике?

— Равнодушна. Но я вдруг подумала об отце, о церкви и о ручье…

— О каком ручье? — удивился он.

— О ручье…

Я хотела сказать больше, но не смогла, замолчала и отвернулась.

— Я вас не понимаю, — проговорил он.

И хотя я стояла к нему спиной, я чувствовала, что он пристально смотрит на меня.

— Гм, — сказал он, — спокойной ночи.

Народ теснится все ближе к зданию альтинга, речи становятся все более страстными. Люди до хрипоты поют национальный гимн «Исландия, опоясанная фьордами». Кричат:

— Что же альтинг не осмеливается дать ответ?

Члены альтинга сидят за закрытыми дверями и обсуждают вопрос: уступить иностранной державе Рейкьявик или какой-нибудь другой залив в стране, годный для создания атомной базы в атомной войне. И поскольку вопрос еще далеко не решен окончательно, они медлят с ответом народу, шумящему на площади. То один, то другой депутат выглядывает из окна балкона с невозмутимой улыбкой на лице, с улыбкой, которая должна выражать полную безмятежность. На самом же деле это не улыбка, а гримаса. Но вот входная дверь не выдержала напора толпы, люди сплошным потоком хлынули в здание. Тогда наконец распахивается дверь на балкон, в ней появляется маленький толстенький напыщенный человечек и становится в позу. В ожидании, пока на площади кончат петь гимн, он выпячивает грудь, поправляет галстук, поглаживает затылок, подносит два пальца к губам, откашливается.