Халлдор Лакснесс - Атомная база

Священник, огромный детина с Запада Исландии, заявил, что сейчас, собственно, следовало бы снять пиджак и задать Богам хорошенькую взбучку; божество не станет принимать образа дураков, и пусть черт зажигает им сигареты, а почтенные полицейские пусть объяснят, почему явных убийц не сажают в тюрьму.

Развязный полицейский ответил:

— Совершить преступление теперь пустяк, господин пастор. Труднее доказать, что человек совершил его. В последний раз, когда этих парней судили, они взяли на себя двенадцать лишних преступлений, так что дело назначили на пересмотр и до сих пор не докопались до истины.

В конце концов пастор все-таки зажег Богам сигареты и получил за это еще «Черной смерти».

Они спросили, не хочет ли еще кто-нибудь выпить? В горле у Клеопатры что-то забулькало, она попыталась открыть глаза, но снова замерла.

— Пастор, передайте мне зубы Клеопатры, пусть девочка поиграет ими, — попросил Бог Бриллиантин. — И еще хорошо бы каплю молока для мальчика.

Часы в городе пробили двенадцать, в порту загудели сирены пароходов. Пастор встал, подошел к фисгармонии и заиграл новогодний псалом, а мы все запели. Потом мы пожелали друг другу хорошего, счастливого нового года.

Гуллхрутур не рассердился на меня, хотя и понял, что я обманула его, приведя не в ячейку, а к органисту. Он сказал:

— Я уверен, что коммунисты не такие веселые, как органист. Он приглашал меня приходить когда угодно и решать с ним шахматные задачи.

Некоторое время он молча шел рядом со мной, потом спросил:

— Послушай, а правда, что эти двое сумасшедших убили человека?

— Вряд ли, по-моему, они просто хотели подразнить пастора.

— Если они общаются с богом, то имеют право убивать. Только я не верю, чтобы они общались с богом. Я думаю, они обыкновенные люди, но просто сумасшедшие. Одни сумасшедшие могут говорить, что они общаются с богом.

— Может быть, и так. Но по-моему, не лучше и те, кто крадет норок и револьверы.

— Ты дура!

В эту новогоднюю ночь здорово морозило. Я была горда и рада, а может, и не горда и не рада тому, что ушла, не сказав ни слова чужому мне человеку — полицейскому с Севера, и за весь вечер даже не посмотрела в его сторону, хотя для приличия и пожелала ему, как и всем, счастливого нового года.

— Пойдем побыстрее! — попросила я мальчика. — Мне холодно.

Он догнал меня у садовой калитки. Он или бежал за мной, или ехал в автомобиле, потому что, когда мы уходили, он еще сидел в кухне у органиста.

— Что тебе нужно?

— Я тебя совсем не вижу.

— Но ты весь вечер пялил на меня глаза.

— Я не видел тебя уже почти два месяца.

— Чего он хочет? — спросил мальчик. — Может, позвать полицию?

— Нет, дружочек. Иди домой, ложись спать. Я сейчас приду.

Когда мальчик ушел, полицейский спросил меня:

— Почему ты сердишься? Разве я тебя обидел?

— И да, и нет.

— Разве мы не друзья?

— Не знаю. Не похоже. И больше я не могу стоять здесь в такую стужу.

— Пойдем ко мне, или я пойду к тебе.

— Зачем?

— Мне нужно с тобой поговорить.

— Этого еще недоставало. Однажды ночью я пошла к тебе, потому что была дура и ничего не понимала. Я думала, мы будем видеться. Но прошел месяц, другой, а ты даже не позвонил мне. И вот мы случайно встречаемся, и тебе вдруг понадобилось поговорить со мной. О чем?

— Мне нужно поговорить с тобой.

— Не путаешь ли ты меня с Клеопатрой?

Я шагнула к двери и открыла ее. Он шел за мной.

— Подожди, — сказал он, когда я переступила порог. Но он не попытался взяться за ручку двери, хотя я не очень крепко держала ее, он не попытался помешать мне закрыть дверь, а продолжал стоять на том же месте. Я поднялась в свою комнату, чувствуя себя свободной женщиной, если такие вообще существуют.

Дом спал, а может, никого не было дома. Я обошла комнаты и зажгла свет, чтобы посмотреть, что нужно будет сделать завтра утром. Никаких следов гостей я не заметила. И хотела уже пойти к себе, когда услышала, что на втором этаже открылась дверь, и вдруг в голубом свете ночника на лестнице появилась прекрасная дама. Она спускалась вниз, прямо ко мне. На ней была пышная меховая шуба с широкими рукавами и длинное вечернее платье, белые туфельки на пробковых подошвах, толщиной в ладонь, без носков, из вырезов выглядывали окрашенные в красный цвет ногти. Длинной белой рукой, усыпанной драгоценностями, она придерживала на груди шубу; волосы ее — причудливое сочетание естественных локонов и изысканного парикмахерского искусства — спускались на плечи; лицо раскрашено, губы цвета запекшейся крови, почти черные, черты лица застыли, как у лунатика.

Мне показалось, что я снова вижу передвижной кинематограф в нашем поселке. Во всех голливудских фильмах появляется такая женщина, очаровывающая крестьян и жителей мелких селений. Это существо занимает почетное место на страницах киножурналов, которые можно встретить в домах, где нет даже канализации.

И вдруг я понимаю — это не прекрасная дама, а ребенок. Это Альдинблоуд в фантастическом наряде спускается вниз.

— На кого ты похожа, Альдинблоуд? Что за кинодиву ты изображаешь, девочка? Ты хотела напугать меня?

Она даже не взглянула в мою сторону и продолжала идти, как во сне, прошла мимо, ничего не видя и не слыша, и направилась к выходу. Когда она коснулась двери, я схватила ее за руку.

— Альдинблоуд, ты бредешь во сне?

Она посмотрела на меня блестящими, холодными, как у тролля, глазами.

— Оставь меня! Пусти!

— Не можешь же ты, девочка, уйти из дому одна, под утро!

— Нет, я пойду, — тихо сказала она. — Я только что вернулась. И опять уйду. Я была на балу. И пойду на бал.

— Пешком, в таком платье? В снег и слякоть?

Она посмотрела на меня взглядом не то безумной, не то кинозвезды и совершенно спокойно сказала:

— Тебе хочется знать, куда я собралась? Изволь, я иду топиться.

— Что за глупости, Альдинблоуд?

— Глупости? Ты называешь смерть глупостью?

Она хотела открыть дверь, но я крепко держала ее за руку.

— Это глупо, девочка. Я не пущу тебя, пока не поговорю с твоим отцом.

— Ха! Ты думаешь, он будет сидеть в праздник дома, в этом отвратительном доме, среди этих отвратительных людей?

— Подожди, Альдинблоуд. Давай поговорим.

— Никогда не бывать тому! — И как бы в подтверждение этой фразы из саги, она бросилась на меня. Она несколько раз ударила меня сжатыми кулаками так, как это делают дети, потом начала кусаться. Но я ее не выпускала. Поняв, что ей со мной не сладить, она перестала драться и отступила в гостиную. Она стояла посреди комнаты, манто упало, обнажив узкие плечи. Распластавшаяся на полу меховая шуба напоминала волшебную шкуру. Передо мной стояла маленькая угловатая девочка, движения ее были неуклюжи, как у теленка. Она забилась в угол дивана, съежившись так, что подбородок касался колен, закрыла сжатыми кулачками глаза и заплакала, то громко рыдая, то жалобно всхлипывая, как обиженный ребенок. Я поняла, что теперь это не игра. Или уж очень тонкая игра.