Джордж Мередит - Эгоист

— Ну, так вот, — продолжал он, — я остановил свой выбор на Науке. Пусть я кажусь среди моих соседей белой вороной, это объединяет меня со всеми, кто стремится вперед, кто ступил на путь прогресса, — о, я знаю, что самое слово «прогресс» является для некоторых едва ли не бранным! Как вам понравился вечер у миссис Маунтстюарт?

— Чрезвычайно.

— Послезавтра миссис Маунтстюарт обедает у нас со своим профессором. Вы удивлены? Вы как будто вздрогнули.

— Я не слышала приглашения.

— Мы договорились за столом. Нас ведь с вами разлучили; когда я пожаловался хозяйке на ее жестокость, она сказала, что мы и так слишком много бываем вместе и что мне полезно иногда с вами разлучаться. Ни с тем, ни с другим я, разумеется, не согласился. Я могу ошибаться, не знать своего сердца, но о том, что мне вредно, а что — полезно, позвольте мне судить самому. И пусть я в молодые годы совершил вопиющую ошибку, уже одно это, — если вы, конечно, признаете во мне наличие ума и сердца, — уже одно это должно служить доказательством, что теперь я стал мудрее. Увы, я убедился на собственном опыте, что мудрость есть боль! Но пусть, пусть, говорю я, если нельзя достигнуть мудрости иначе, как через страдание, я готов страдать! Вы со мной не согласны, Летиция?

— Это хорошо сказано.

— Сказано от души. И оценить это может лишь тот, кто сам страдал.

— Бывает, что человек страдал так долго, что уже не в силах мечтать ни о чем, кроме покоя.

— Верно. Но вы… вы сами?

— Из всех земных даров я молила бы о покое.

Сэр Уилоби удостоил ее улыбкой.

— Я недаром сейчас вспомнил гвардейцев папы в их разноцветных камзолах. Когда я был молод, их наряд меня поразил. Говорят, у них теперь другая форма. А жаль! Это одно из самых ярких моих воспоминаний о Вечном Городе. Они действовали на мое чувство юмора, которое, как вы знаете, у меня развито до чрезвычайности. Мы, англичане, обладаем чувством юмора. Оно первым отзывается на все, что мы видим, когда попадаем в Европу, и не покидает нас все время путешествия. Юмор, иначе говоря, реакция здравого смысла на всякую нелепость — характернейшая наша черта. Я, однако, не позволяю себе слишком бурных проявлений этой национальной особенности, а просто беру на заметку все комичное, что вижу в людях, и впоследствии запечатлеваю это в своих письмах. Ну, да вы их читали — большую часть, если не все.

— Да, я читала ваши письма.

— О, я был с вами все время! Но я хотел сказать — и Эти этелохранители напомнили мне, — что вы ведь не бывали в Италии. Как я об этом всегда жалел! Уж кому-кому, а вам следовало бы побывать в Италии, вы созданы для Италии. Я не знаю никого, ни одной женщины, о ком бы я мог Это эсказать. Никого, с кем я чувствовал бы себя там в столь полной гармонии. Италия и Летиция! Как часто в мыслях своих произносил я рядом эти два слова! Впрочем, я не оставляю надежды. Ведь вы тут совсем закисли. Даже небольшой вечер, как сегодняшний, вас оживляет. А как бы на вас подействовало путешествие и этот благодатный климат! Вы любите историю и стихи. Что касается стихов… Я еще не набрел на ту строку, которая выразила бы и десятую долю того, что я испытываю при лицезрении красоты и величия, — десятую долю тех глубоких мыслей, что приходят в голову, когда мне случается погрузиться в задумчивость. Вы скажете, у меня слишком прозаический ум. Но нет, я способен чувствовать, только чувства мои так интенсивны, что я не нахожу им соответствия в поэзии. Поэзия, по самой природе своей, не может быть искренней. А я стою за искренность. Все, что трогает наше чувство, должно возникать стихийно, а не через посредство ремесла. Вы сторонница поэзии, я знаю, и только вы одна и могли бы обратить меня в свою веру. Зато история! Тут уж я с вами, целиком. Бродить среди развалин — ночь, сквозь арки черной громады амфитеатра струит свое сияние лунный свет. Лунный свет Италии!

— Там вы, надеюсь, не стали бы смеяться, сэр Уилоби? — произнесла Летиция, пытаясь вернуться к действительности и выйти из оцепенения, в которое ее погрузили его бессвязные речи.

— Мне кажется, что и вы, если я в вас не ошибся… — Сэр Уилоби сбился с тона… — Вы ведь не из тех, кто поддается неуместным ассоциациям, как другие, и чувство нелепого вас…

— О, я понимаю, как оно может действовать! Во всяком случае, я способна понять, что может показаться забавным иному. Но в римском Колизее мне было бы не до смеха. Ах, нет, сэр Уилоби, я бы не вынесла насмешки в Колизее!

Летиция, по-видимому, приняла его слова всерьез, раз она так настойчиво призывала его не смеяться в Колизее.

— К тому же, — продолжал он, — вы бы прекрасно ужились с моими тетушками. Ах, Летиция, это замечательные женщины. Ни в Италии, ни дома я не мог бы себе представить, что они de trop, лишние. Впрочем, здесь, быть может, я недостаточно беспристрастный судья.

— Это прелестные, приятнейшие дамы, — сказала Летиция с жаром, — и я очень их люблю.

Ее энтузиазм был вызван отчасти тем, что она, как ей казалось, поняла, наконец, к чему клонит сэр Уилоби: он, должно быть, намерен повезти ее и тетушек в Италию — разумеется, после того, как возвратит мисс Мидлтон свободу. Это было по-настоящему великодушно с его стороны. Да он и был великодушен — Летиция помнила, каким он был в юности, помнила щедрость, с какой он разбрасывал золото и серебро! В последующие годы, должно быть, произошло какое-то недоразумение, и он нечаянно дал повод к неверному толкованию своих поступков.

Летиция вспомнила рассказ Клары о посольстве тетушек в библиотеку, и ее осенила дерзкая мысль: ну, конечно же, сэр Уилоби хотел этими словами дать понять, что считает ее способной оценить общество тетушек — дома ли, за морем ли, все равно, — в то время как мисс Мидлтон, по его предположениям, должна была ими тяготиться.

— Ведь вы согласились бы с ними путешествовать, правда?

— Разумеется, согласилась бы!

— Честно?

— Совершенно честно. С восторгом!

— Отлично. По рукам! — Сэр Уилоби протянул руку. — Независимо от того, поеду я сам с вами или нет! В Италию, Летиция! Я был бы счастлив сопровождать вас в вашем путешествии, но если этому и не суждено сбыться, я буду счастлив мыслью, что вы в Италии!

Сэр Уилоби не убирал руки, и Летиции оставалось либо сделать вид, будто она ее не замечает, либо подать ему свою. Но на притворство у нее не хватило духу. Он завладел ее рукой, и всякий раз, как она робко пыталась ее высвободить, встряхивал ею, словно желая придать больше весу своим словам. Способ этот подчас бывает весьма действенным и опасным для дамы, имевшей неосторожность оставить свою ручку в руках влюбленного джентльмена.

— Покуда я еще не имею возможности с полной определенностью говорить об этом — как и вообще о моих ближайших планах. Я пребываю в состоянии, которое вы, помнится, определили словами поэта: «Подобен былинке в волнах». Я могу говорить только за себя и ничего не могу сказать о другом лице. Я предельно измучен. Ах, если бы я мог сказать: «В Италию! Завтра же…» Не думайте, что я жалуюсь. Я знаю — таков удел человека. Но обман, Летиция, обман! О, какой горький привкус оставляет он во рту! Начинаешь ненавидеть человечество. Это все равно что землетрясение — кажется, что почва уходит из-под ног. Ведь это род предательства, причем преданным оказывается не тот или иной человек, а все человечество в целом! Друг мой! Мой добрый, верный друг! Нет, я не впаду в отчаяние. У меня есть свои недостатки, я знаю, и я стараюсь постоянно напоминать себе о них. Но простить — это уже другое дело. Причиненные мне страдания я еще мог бы простить, обман — никогда! Нет, говорю я, ибо здесь затронуты интересы человечества. Столь юное существо и — обман!