Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT

— Конечно, — заметил Тоот, — если бы все предвидеть… У меня в «Святом Себастьяне» хорошая чистая комната, теперь они спокойно могли бы в ней выспаться, если предположить что буря затянется надолго, а я бы дал им ключ или они сами сообразили бы и приказали отворить дверь. Что ж, им я уже не могу помочь, но вас, братец, охотно спасу от букашек «Большой кружки». Пожалуйста, располагайте комнатой, когда задержитесь в Мезерне по служебному делу, я дам вам ключ.

— Покорно благодарю, дядюшка, но если вы отдадите мне ключ, то сами не сможете воспользоваться комнатой, когда она вам понадобится.

— Да что вы! В комнате две двери, одна на втором этаже, другая откидная, прямо в больничные палаты ведет. Мы смело можем оба пользоваться комнатой. Впрочем, я-то всего раза два-три в год там ночую, берите, берите же ключ! С этими словами он вынул из ящика стола ключ и протянул его Ности.

— Король, правда, пожаловал вам золотой ключ, — смеясь, сказал он, — но удовольствуйтесь тем, что король рогаликов предлагает вам железный. Ности ничего не оставалось, как положить ключ в карман.

— Этот ключ я считаю более высокой наградой, — возразил он, поклонившись. — Ведь он означает вашу ко мне благосклонность, ну, а первый просто ерунда, он только во время воинской службы пользу приносил. Но с тех пор, как я не в полку, он стоит не больше, чем шпоры у петуха.

— Да, я и забыл, что вы раньше военным были.

— Так точно. Вкусил солдатской жизни. Не житье — малина.

— А почему ж вы с ней расстались?

— По состоянию здоровья.

— Странно, братец, незаметно, чтобы организм у вас слабый или болезненный был.

«Я кровью харкал», — хотел было сказать Ности, но посовестился: не мог же он себя за чахоточного выдать! Он покраснел, смутился.

К счастью, в этот момент на дворе послышалось громыханье коляски. Тоот вскочил и бросился к окну.

— Прибыли мои дамы, — сказал он. — Им все-таки удалось выехать прежде, чем гроза началась.

Однако замешательство Ности не ускользнуло от его внимания, да и самого Фери раздосадовало, что он так неловко повел себя, а вопрос был для него весьма щекотливым. «Черт побери, надо ж мне о соломинку споткнуться, когда я столько уже заборов перепрыгнул!» — размышлял он, пока дамы, переодевшись и придя в себя от пережитого испуга, не появились наконец в гостиной.

Они подробно рассказали о похоронах, кто там был, кто как был одет, что говорил священник и так далее. Затем господин Тоот ловко направил беседу в иное русло, чтобы еще раз вернуться к военной жизни.

— Да, разлюбезное это дело. Родись я на свет второй раз и спроси меня создатель, кем я хочу стать, я бы ответил: с двадцати до тридцати лет гусарским подпоручиком, а там уж до конца жизни епископом, чтобы грехи замаливать.

— Что вы, папа! — улыбнулась Мари.

— Впрочем, это еще зависит от того, где находишься: в Майланде среди итальянских красавиц или где-нибудь в глухой деревушке, на границе. Вы, братец, где служили?

— В Пеште и Тренчене, — равнодушно ответил Фери.

— В Тренчене? — приятно удивленный, спросил господин Тоот. — А Велковичей часом не знаете? Фери снова покраснел.

— Тренчен городишко маленький, там все друг с другом знакомы.

— Значит, вы и Розу нашу знаете? — живо подняла головку Мари.

— Разумеется. В свое время я немало с ней потанцевал. Фери недовольно покусывал усы. Эта злополучная Роза уже второй раз подворачивается ему на пути и портит игру.

— Красивая девушка, правда? — спросила госпожа Тоот.

— Хорошенькая и премилая особа.

— Вы и в доме у них бывали?

— Довольно часто, — нехотя ответил Ности.

Старики обменялись многозначительными взглядами, словно говоря: гм, не тот ли это подпоручик, о котором Велковичи поминали?

— Роза — моя кузина, — сказала Мари.

— Дочь моей сестрицы, — пояснила госпожа Тоот. — Слышала я, за ней очень ухаживал гусарский подпоручик. Жужанне молодой человек нравился. Ох, эти девушки, нынешние девушки! Их мундир притягивает, как магнит железо. Дурацкие пуговицы да звезды на мундирах! Правда, и у меня в молодости был поклонник военный. Но это совсем другое дело, в Пожони ведь солдат и соловьев хоть отбавляй. Однажды там Мария-Тереза останавливалась на ночь, и городской магистрат по этому случаю приказал наловить тысячу соловьев и выпустить их в рощу, чтобы ночью они для королевы распевали. Пели они или нет — не знаю, но соловьев там с тех пор уйма, это уж точно. А королева потом в благодарность за соловьев расквартировала там два или три полка солдат, вот в Пожони, как говорится, и нет ничего другого, кроме соловьев да офицеров. Там вовсе увернуться от офицеров невозможно, ведь тогда только соловьи останутся, а за них замуж не пойдешь.

Господин Тоот досадовал на госпожу Кристину за то, что ее нескончаемая болтовня погребла под собой тему, столь подходящую для психологических наблюдений, и он тихонько ворчал в усы: «Ну, уж и в глупых гусынях там, верно, недостатка не было».

Вдруг он снова вернулся к прежней теме, — так возвращается собака к припрятанной кости:

— Ба, да если вы в Тренчене служили, то и полковника Штрома должны, наверное, знать? Ности вздрогнул от неожиданного вопроса, лицо его стало белым, как стена.

— О, безусловно, — хрипло ответил он. — Он ведь моим командиром был.

Мари подняла на него красивые фиалковые глаза, прикованные до сих пор к вышиванию, и испуганно спросила:

— Что с вами?

— А ведь он приятель мой по ученическим годам, — продолжал господин Тоот.

— Голова болит, — ответил девушке исправник.

— Пожалуй, надо хрену понюхать, — рассуждала госпожа Тоот. — Поди, доченька, вели в кухне хрену натереть поскорее. Непременно поможет! Хрен от всего на свете помогает. Вот и доктору Пазмару следовало время от времени щепотку хрена в рот класть, по крайней мере, хоть пару слезинок из глаз выжал бы для приличия и благопристойности. Стыд, позор, муж на похоронах собственной жены даже столько горя не проявил, сколько комар убитый заслуживает. А как все было убого, гроб сосновый, саван дешевый!

Михай Тоот обронил несколько слов в защиту доктора, — ведь он по-иному на смерть глядит, нежели слабый пол. А что касается скупости, то она докторской должности сопутствует. Почти каждый врач со временем скрягой становится. Но в этом не просто любовь к деньгам проявляется, а вместе с тем и стремление насладиться плодами труда своего. В других профессиях два эти влечения существуют отдельно. Труд земледельца сначала в посев превращается, и, коли ладно взойдет, земледелец наслаждается им, а созреет, жатва наступит — тоже радость большая, когда снопов много; потом молотьба — новая радость, если урожай добрый; и только когда нарадуется земледелец вволю делу рук своих, тогда уже и деньги пойдут — вроде как добавок, вот он не очень-то и ценит их, легко расходует. Поэтому то сословие, что землей занимается, самое аристократическое, деньги тут дальше всего от труда лежат. Ведь любовь к деньгам в каждом заложена, но любовь к результатам труда — чувство посильнее. Писателям, например, книга почти так же дорога, как дитя родное. А труд врача, как и торговца, так сказать, на глазах в деньги превращается. Проснется он утром, а в приемной уже нетерпеливо шаркают да перхают больные. Входит горничная и докладывает, что шестеро, мол, дожидаются его. «Шесть пятифориитовых», — думает доктор. Входят эти пятифоринтовые по очереди, врач их осматривает, грудь выстукивает, язык высовывать заставляет, пульс щупает, а когда приемная опустеет и он, усталый, измученный, откинется в кресле, иных видимых результатов труда не остается — только пятифоринтовые монеты. Словом, любовь к деньгам у врача смешана с любовью к результатам труда, иначе говоря, сердце врача по двум проводам к деньгам тянется.