Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT

— Ты так смеялся, — сказала госпожа Тоот, — что у меня даже сон из глаз убежал.

— А хитрость вбежала! Ты ведь нарочно так говоришь, лишь бы только вышло, как дочь твоя хочет. Ну, отправляйся обратно, маленькая гуляка, ночной мотылек! Затем он отвел госпожу Тоот в сторонку и, лукаво подмигнув, сказал:

— Тут должна быть какая-то причина, Кристина. Великие перемены! Ты ничего не заметила?

— Нет, нет! Ничего я не заметила. Еще час назад девочка хотела домой, сама мне сказала, за тобой пошла. Спору нет перемена есть, но говорят же врачи, будто человек каждые семь лет меняется, может, за этот час как раз седьмой год кончился… А может, и не доктора говорят, им ведь все равно веры нет, но я слышала от стольких людей, что мне вроде кажется будто я сама это придумала. Как, по-твоему, так это?

— Ерунда! — ответил Михай Тоот. — Не нужно для этого никаких семи лет, достаточно красивых усов.

Госпожа Тоот рассмеялась умиленно и осторожными кошачьими шажками прокралась вслед за дочерью так, чтобы та не заметила; останавливаясь за чьими-то спинами, плечами, она выглядывала, наводила лорнет, надеясь обнаружить упомянутые усы.

В мезернейской гостинице под названием «Большая кружка», где на вывеске намалевана такая кружища, что в нее вместилось бы полтора гектолитра пива, обычно играли по вечерам в шахматы два умных человека. Иногда они только беседовали, и у каждого была своя навязчивая идея. Один из умных людей, доктор Анзелмуш Пазмар, доказывал, что следует издать закон, запрещающий лечить людей до пятидесятилетнего возраста (доктор под собой сук рубил), ибо если у человека, не достигшего пятидесяти лет, организм здоровый, он и сам поправится, а коли конституция слабая, надобно предоставить его своей судьбе, нечего плодить дармоедов да хилых потомков; лечить нужно только от всяких старческих немощей тех, кому уже за пятьдесят. Если такой закон введут, стоит тогда посмотреть на Венгрию этак лет через сто. У второго умного человека, мастера-трубочиста Йожефа Холича, тоже была своя идея спасения родины (она ведь имеется у каждого венгра). Он утверждал, что великой страну делают трубы. Это уж точно. Правительство по глупости своей заставляет статистиков считать людей, хотя следовало приказать пересчитать трубы. В трубах вся сила. Англия велика не оттого, что в трех ее королевствах проживает сорок миллионов жителей, а потому, что у нее около пятнадцати миллионов труб имеется. На каждые три души населения — труба. (Хотел бы я только знать, черт побери, кто их там все чистит!)

Доктор был о трубах дурного мнения, ведь через них все дымом вылетает, сколько человек ни заработал. Трубы, говорил он, любил только Диккенс, ветер ему через них романы насвистывал.

Но мастер Холич, хотя и не был таким ученым человеком, как доктор, с честью выходил из спора:

— Правильно, есть трубы, через которые и земля вылетает, но есть и иные, в которые влетают деньги. Правда, такие дымоходы только у Михая Тоота имеются.

Это верно. В Рекеттешском поместье полно было стройных, устремленных к небу труб: на краю села стояла паровая мельница, на опушке леса торчали огромные трубы завода и лесопилки, а с прошлого года рядом с мочилами для конопли работал винокуренный завод, превращая картофель, который словаки уже не могли доесть, в спирт; был в поместье и кирпичный завод, и еще бог знает, чего только не было. Одним словом, Михай Тоот не зря в Америке побывал, настоящий маленький рай создал в запущенном именье, где наряду с идиллическим первобытным хозяйствованием пытался ввести американские порядки, то есть справляться без перекупщиков, как он объяснил соседним помещикам, показывая им свои луга с дренажем и дымящие фабрики. «Вы, господа, евреев ругаете, а обойтись без них не можете, так как они покупают то, что вы производите; я же их не ругаю, но надобности у меня в них нет, я сам по возможности перерабатываю, что произвожу. И народу работу даю, и прибыль в карман кладу», — добавлял он.

Неправда заключалась лишь в том, что он кладет прибыль в карман. Именье Михая Тоота на самом деле приносило денежки, но он не был ни жадным, ни корыстолюбивым (американские акции давали ему достаточно доходу) и, что приносило поместье, с умной щедростью раздавал на благотворительные цели, по большей части анонимно, — вовсе не из тщеславия, а из благородных побуждений, ради удовольствия считать себя хорошим человеком и полезным гражданином. Благотворительность его была совсем иного рода, чем у прочих венгров. Он не позволял выкачивать из себя деньги на выборы депутатов, гроша не давал на партийные цели (за что его считали плохим патриотом), еще меньше жертвовал на церкви и всякие поповские выдумки (за что прослыл «проклятым язычником»), но вместо этого летом раздавал бонтоварским детям триста мячей, а зимой — столько же пар коньков (за что заслужил титул придурка) и основал в Мезерне (татарской столице) «Пансион ев Себастьяна», став его покровителем и приняв на себя все расходы. За это бранить его не решались, но про себя думали-«Вот осел!»

Собственно говоря, основал он этот пансион-санаторий лишь потому, что часть имущества предназначил на всякие добрые дела. А это, несомненно, дело доброе. Милость Божия, обращенная на него, пробудила доброту и в его сердце. Унаследованному состоянию обычно сопутствует спесь, состоянию же благоприобретенному — некоторое смирение, нечто вроде попытки испросить прощения у человечества за сливки, снятые с молока. Поэтому парвеню обычно гуманнее тех, что рождены вельможами. Одни сорят деньгами ради внешнего блеска, другие — чтоб заглушить зависть к их счастью.

Быть может, подобная точка зрения руководила и господином Тоотом? Или пример американских набобов? Но что бы им ни руководило, делал он все достаточно практично. В пансион на работу нанял не докторов, а старух, которые и в уходе за больными разбирались, и готовить умели, доктор был только один, упомянутый уже Анзелмуш Пазмар. Назвал он больницу не госпиталем, а «Пансионом св. Себастьяна», так как слова «больница», «госпиталь» были непопулярны в округе. Крестьянин позором считал попасть в больницу: на виселице умереть или в больнице — стыд одинаковый, пожалуй, на виселице даже пристойнее, ведь вешать-то король приказывает, да еще с какими церемониями (а это тоже кое-что значит), но госпиталь ужасен, лучше уж околеть под забором!

Названная пансионом больница вскоре расцвела и заполнилась больными и симулянтами (прошел слух, что харч там хорош), народ признал щедрость и широту Михая Тоота и всячески проявлял любовь к нему и великое уважение, так что господин Михай Тоот, намеревавшийся лишь дать утешение страждущим и беспомощным, доставил самому себе величайшее утешение и удовлетворение. Всякий раз, завидев двухэтажное здание из красного кирпича, он чувствовал себя лучше, благороднее, чище. Это ведь было его детище. Больница казалась ему сложенным из камня алтарем, от которого вместе с дымом возлетает к богу молитва… Ибо дым этот шел из труб тех печей, на которых варили еду для больных.