Дэвид Лоуренс - Радуга в небе

Когда, наклонившись к ней, он ее поцеловал, она удивилась — он должен был лишь пожать ей руку.

— До свидания, — опять повторила она.

Он поднял свой чемоданчик и повернулся к ней спиной. Возле поезда образовалась сутолока. А, вот он, его вагон. Он занял свое место. Том Брэнгуэн закрыл дверь, засвистел свисток, и двое мужчин пожали друг другу руки.

— До свидания и счастливо, — сказал Брэнгуэн.

— Спасибо и до свидания.

Поезд тронулся. Скребенский, стоя у окна, махал рукой, но словно не замечая двух свои провожатых: девушку и румяного, чуть ли не по-женски нарядного мужчину. Урсула махала платком. Поезд набрал скорость, он отдалялся, становясь все меньше и меньше. Но он был еще долго виден, так как шел по прямой. Потом столбик белого дыма растаял, и осталось лишь пятнышко хвостового вагона. А она все стояла на платформе, чувствуя лишь пустоту. Губы ее невольно задрожали, хотя плакать она и не хотела — на сердце был мертвенный холод.

Дядя Том отошел к автомату купить спичек.

— Конфет хочешь? — спросил он, оборачиваясь. Лицо ее было залито слезами, и она делала странные движения ртом, пытаясь овладеть собой. Но сердце ее не проливало слез, оставаясь холодным и черствым.

— Тебе каких, любых? — настойчиво вопрошал дядя.

— Хорошо бы мятных леденцов, — отвечала она своим обычным голосом, несмотря на то, что лицо ее кривилось от слез.

— Давай-ка в город съездим, — сказал он и, быстро подхватив ее, увлек в поезд, шедший в направлении города. Там они пошли в кафе, и, сидя там за кофе, она разглядывала прохожих на улице, грудь саднило от незаживающей раны, а в душе царила холодная невозмутимость.

И эта холодная невозмутимость надолго поселилась в ней. Как будто душу ее сковало разочарованием, тяжким неверием. Что-то в ней остыло, затвердело. Она была слишком молода и слишком сбита с толку, чтобы понимать, что с ней происходит, и даже отдавать себе отчет в том, как она страдает. И она была чересчур уязвлена, чтобы сдаться.

Случались и глухие приступы страдания, когда она желала его и стремилась к нему. Но с момента его отъезда в ней обнаружился своеобразный дар пророчества. И все свое страдание, всю свою страсть и подавленное желание она обратила к нему.

Она завела дневник, в который записывала разрозненные мысли. Так, видя на небе луну, она с тяжелым сердцем писала: «Будь я луной, я бы знала, куда мне опуститься».

Эта фраза так много говорила ее сердцу, она вложила в нее столько молодой тоски, молодой страсти, желания. Куда бы она ни шла, она всем сердцем взывала к нему, вся дрожа от неутомимой тоски, светлая, теплая сторона ее души рвалась к нему постоянно и бесконечно, и в душе, в мечтах она всегда его находила.

Но кто он и где его обиталище? А обитал он лишь в ее желании.

Она получила от него открытку и сунула ее за пазуху. Но, по правде, открытка для нее мало что значила. Через день она ее потеряла и даже думать забыла о ней, а вспомнила лишь спустя какое-то время.

Потянулись одна за другой долгие недели. Военные сводки были безотрадными. И ей казалось, что все в мире враждебно и ополчилось против нее. Но в ней самой, в какой-то части ее существа, царили холод и неизменное безразличие.

Все это время жизнь ее оставалась какой-то рваной, частичной, неполной. Часть души была холодной и в жизни не участвовала. И при этом она была ненормально чуткой. Выносить даже себя саму ей было непросто. Когда к ней на улице подошла грязная и красноглазая старуха с просьбой о милостыне, она отшатнулась от нее, как от прокаженной. И потом, когда старуха стала выкрикивать ей вслед злобные ругательства, она корчилась, дрожа от безумного страдания, и терпеть себя самое у нее не было сил. А после одна мысль об этой красноглазой вгоняла ее в какое-то безумие, от которого горели тело и мозг, и хотелось броситься и покончить с собой.

И в этом состоянии ее потаенные сексуальные желания превратились в своего рода болезнь. Тело было так возбуждено, так чувствительно, что даже прикосновение грубой шерсти, казалось, рвет ей нервы.

Урсуле оставалось проучиться в школе лишь два семестра. Она готовилась к выпускным экзаменам. Это было скучно и утомительно, потому что в отсутствие счастья она обычно словно глупела. Но упрямство и сознание неотвратимости судьбы заставляли ее нехотя усердствовать. Она понимала, что вскоре ей захочется самостоятельности и ответственности, и она боялась, что это окажется невозможно. И всепоглощающее желание полной независимости, независимости социальной, независимости от всех авторитетов толкало ее тупо сидеть за уроками. Хотя она и знала, что для нее существует и выкуп — ее женственность. Она навсегда останется женщиной, и все, что окажется недоступным ей как человеку, такому же, как все другие, члену человеческого сообщества, она добудет как женщина, существо иной породы, чем мужчина. В ее женственности, она это ощущала, таилась ее сила, ее клад, которым можно было оплатить свободу. Однако насчет этого клада она благоразумно помалкивала. Существовал таинственный мужской мир, в котором можно было попытаться освоиться, мир повседневного труда и повседневных обязанностей, мир, где надо было трудиться на благо общества. Последнее восторга у нее не вызывало. Но ей хотелось победы также и в этом мире.

И она корпела над уроками, не позволяя себе сдаться. Кое-что из них ей нравилось. Ее предметами были английский, латынь, французский, математика и история. Но едва научившись читать по-французски и латыни, она начала дремать над синтаксисом. Углубляться в английскую литературу ей также показалось скучным.

Зачем помнить прочитанное? Кое-что в математике с ее холодными абстракциями привлекало Урсулу, хотя конкретные упражнения и наводили скуку. Некоторые исторические фигуры ее озадачивали, заставляя размышлять над их действиями, но политика ее возмущала, а церковников она ненавидела. Лишь урывками, в минуты прозрения, рождалось у нее острое понимание того, что занятия обогащают ее и образовывают, — так поняла она это, например, прочитав «Как вам это понравится» или в другой раз, когда ее пронзил латинский текст и ей показалось, что кожей своей она ощутила ток латинской крови, поняла, как билось сердце у римлян, — с тех пор римляне стали ей особенно близки. Ее восхищали нелепые капризы английской грамматики, дарившие ей наслаждение следить за переменчивостью слова и фразы, а математика, даже самый вид алгебраических формул, так просто пленили ее.

Одолевавшие ее в то время чувства были так разнообразны и путаны, что лицо ее приобрело даже странное, удивленное и немного испуганное выражение, словно она не ведала, что в любую минуту может выпрыгнуть на нее из глубин неведомого и ее одолеть.