Дэвид Лоуренс - Радуга в небе

А Уинифред все еще любила Урсулу. Красота и пыл девушки вызывали в ней страсть, она беспрестанно угождала Урсуле, готова была ради нее на все.

— Поедем со мной в Лондон! — молила она девушку. — Тебе будет там хорошо. Там ведь столько удовольствий.

— Нет, — упрямо и хмуро отвечала Урсула. — Нет. Не хочу я ехать в Лондон. Хочу остаться сама по себе.

Уинифред понимала, что это значит. Она понимала, что Урсула начинает ее отвергать. Горевший в ее юной подруге жар, прекрасный и неутолимый, не желал больше мешаться с ее исковерканной, извращенной жизнью. Уинифред это предвидела. Но она была слишком горда. Хотя в глубине ее души разверзалась черная бездна отчаяния.

Казалось, жизнь ее кончена. Но бушевать и яриться ей мешала безнадежность. И предусмотрительно оберегая и расходуя остаток чувства, которое все еще питала к ней Урсула, она отправилась в Лондон, оставив возлюбленную в одиночестве.

И после двух недель разлуки письма Урсулы вновь стали нежными и полными любви. Дядя Том пригласил ее пожить с ним. Он был теперь управляющим новой большой шахтой в Йоркшире. Может быть, и Уинифред тоже с ней поедет?

Ибо Урсула облюбовала теперь перспективу брака для Уинифред. Она хотела, чтобы та вышла за ее дядю Тома. Уинифред понимала это — она ответила, что приедет в Уиггистон. Понимая, что делать нечего, она предоставила все воле судьбы. Том Брэнгуэн тоже разгадал замысел Урсулы. Он тоже испытал крах всех желаний. Раньше он делал что хотел. Но привело это лишь к душевному разладу и полному упадку всех жизненных сил, скрываемому им под маской терпимости и добродушного юмора. Теперь он никого на свете не любил — ни единого мужчину, ни единую женщину, ни Господа, ни человечество в целом. Он пришел к устойчивости полного отказа от всех стремлений. Ни собственное тело, ни собственная душа не заботили его больше. Единственное, чего он хотел, это чтобы его оставили в покое, не лезли в его жизнь. Лишь за это — простой факт его существования в мире — он еще держался. Здоровье еще не изменяло ему. Он жил. И наполнял жизнью каждое мгновение. Таким и раньше было его кредо. Легкость и непринужденность не были ему присущи от природы, но какой-то выход в этом он для себя нашел. Когда его не тревожили в его одиночестве, он поступал как ему заблагорассудится, очертя голову и не думая о последствиях. Ни добро, ни зло его больше не волновали. Каждое мгновение жизни превратилось в крохотный отдельный островок, пустынный, не обусловленный.

Он жил в большом новом доме из красного кирпича, стоявшем на отшибе и выбивавшемся из однородной массы красно-кирпичных домов, звавшихся Уиггистоном. Городку было всего семь лет. Ранее же это была деревенька в одиннадцать дворов на краю полураспаханной вересковой пустоши. Потом в земле обнаружили пласт угля, и через год возник Уиггистон — ряды и ряды розоватых, хлипких и словно призрачных строений по пять комнат каждое. Улицы были чистейшим воплощением уродства: темно-серая щебенчатая мостовая, тротуары с асфальтовым покрытием, удерживающие все ту же унылую череду домов — стена, окно, дверь, и так без конца, — краснокирпичная искусственная река, текущая в никуда из ниоткуда. Бесформенное нечто, повторявшееся вновь и вновь. Лишь время от времени однообразие нарушали какие-нибудь овощи или скудные бакалейные припасы, выставленные в витрине.

В центре городка расположилось пустое бесформенное незастроенное пространство базарной площади — черная, убитая многими ногами земля, окруженная со всех сторон все теми же унылыми строениями, только красный кирпич здесь уже был грязным, узкие окна — закопченными, но длились они все так же бесконечно, вместе с узкими дверями, и лишь на одном углу — трактир, и где-то затерянная на другом краю площади — почта с ее тусклой темно-зеленой вывеской. От городка веяло унынием разрухи. Шахтеры слонялись группами или компаниями или же понуро шли по асфальтовым тротуарам, направляясь на работу, — они казались не живыми людьми, а призраками.

Жесткая неподвижность пустых улиц, их унылая бесформенная похожесть наводили мысль скорее о смерти, чем о жизни. В городке не было центра притяжения, артерии, стройности живого и естественного организма. Он раскинулся, давая почву всей этой красно-кирпичной сумятице, быстро разраставшейся, распространявшейся, как лишай.

И в стороне от всего этого на взгорке стоял большой красно-кирпичный дом Тома Брэнгуэна, из окон фасада хорошо была видна окраина городка — бессмысленное убожество терриконов, уборных, зады выстроившихся в неровные ряды домов и мелочная жизнь внутри каждого из них, становящаяся еще подлее из-за бесплодной сцепленности с другими мелочными жизнями Вдали была большая шахта, которая работала день и ночь, а вокруг нее луговой зеленый простор с двумя извилистыми ручьями, чьи берега поросли вереском и клочковатым утесником, с темной полоской леса на горизонте. Весь пейзаж был призрачным, совершенно призрачным. Даже прожив здесь целых два года, Том Брэнгуэн все не мог никак поверить в реальность этого места. Это было похоже на зловещий сон, когда безобразные, неясные и леденящие кровь предчувствия становятся явью.

Урсулу и Уинифред возле маленькой убогой станции встретил автомобиль, повезший их через то, что им обеим казалось убогим началом чего-то ужасного. Городок был воплощенным хаосом, упорным, устоявшимся, застывшим. Взгляд Урсулы завороженно провожал мужчин, бесцельно, кучками стоявших на улицах, четверо либо пятеро из них шли тесной группкой, а рядом не то впереди, не то сзади бежали их собаки. Мужчины были прилично одеты и очень тощие. Эти ужасные тощие фигуры почему-то привлекли ее внимание. Что-то безнадежное было в них, и вместе с тем они жили, сохранив страсть жить внутри своей мертвенной оболочки, влача бессмысленные свои дни с удивительной замкнутостью и достоинством. Казалось, жесткая и грубая оболочка, в которую они заключены, сковывает их тела.

Автомобиль подвез Урсулу, испуганную и ошеломленную, к дому дяди Тома Его там еще не было. Дом был обставлен простой хорошей мебелью. Том снял внутреннюю стену, превратив переднюю часть дома в просторную библиотеку с маленьким кабинетом в углу. Это была изящная комната — отведенная под лабораторию и одновременно читальню, но отдававшую все тем же жестким механическим бурлением, которым дышала безобразная конструкция городка, и это бурление в зачатках своих простиралось и далее — на зеленые луга и суровый пейзаж, на огромную симметричность шахты за ними, на другой стороне.

Они увидели шедшего по извилистой дорожке Тома Брэнгуэна, Он стал тяжелее, солиднее, но его котелок был по-прежнему лихо сдвинут на лоб, придавая ему вид мужественного, красивого и удивительно похожего на всех других людей действия человека. И цвет лица у него не изменился, свидетельствуя о прежнем превосходном здоровье; но шел он как будто задумчиво, сосредоточенной походкой.