Дэвид Лоуренс - Радуга в небе

А вот ее дядя Том и ее учительница не выделялись из общей массы — цинично понося здешнюю жизнь, они все-таки были к ней привязаны; так мужчина, проклиная свою любовницу, может продолжать любить ее. Урсуле было известно, что дядя Том отлично видит все, что происходит. Но ей было известно и нечто большее — что, несмотря на весь свой критицизм и все ругательства в адрес машины, он все еще любил ее и тяготел к ней. Единственно, когда он был счастлив, когда испытывал минуты чистейшей свободы, это служа и подчиняясь машине. Лишь с ней, лишь захваченный ею, он не чувствовал ненависти к себе и мог действовать как цельный человек, не мучимый ни призраками, ни цинизмом.

Его истинной любовью была машина, как и у Уинифред, которая тоже по-настоящему любила только машину. Как и он, Уинифред поклонялась нечистой абстракции, механической материи. Здесь, и только здесь, служа машине, высвобождалась она из унизительных теней чувства. Здесь, подчиняя свою жизнь чудовищному маховику материи, связующему воедино все, живое и мертвое, и властвующему надо всем, достигала она завершенности и прекрасной целостности, достигала бессмертия.

И в сердце Урсулы заклокотала ненависть. Если б такое было возможно, она разрушила бы эту машину. Разбив гигантский маховик, она совершила бы благое дело и тем спасла свою душу. Хорошо бы разрушить уиггистонские шахты, лишив работы мужское население городка. Пусть голодают, пусть роются в земле, собирая коренья, только бы не это рабство у Молоха.

Она ненавидела дядю Тома, ненавидела Уинифред Ингер.

Они прошли в беседку выпить чаю. Место было уютное, среди зеленых деревьев в глубине садика, откуда видны были луга. Дядя Том и Уинифред словно издевались над ней, раня ее достоинство. Она чувствовала себя несчастной, брошенной… Но сдаваться не собиралась.

К Уинифред она охладела, и, должно быть, навеки. Она знала, что между ними все кончено. Она подмечала теперь грубые безобразные жесты учительницы, видела ее тяжелую, неподвижную, неповоротливую плоть, чем-то напоминавшую тела доисторических ящеров. Однажды дядя Том вернулся домой с солнцепека, разгоряченный пешей прогулкой. На голове и лбу у него выступил пот, а ладонь, когда он пожал ей руку, была горячей, влажной и душной. В нем тоже было что-то засасывающе топкое — сочащаяся влагой сырость, опухлая вздутость, тошнотворно-солоноватый дух трясины, вся жизнь которой — гниение.

Он был отвратителен ей, горящей сухим и прекрасным пламенем. Всем существом своим она, казалось, молила его не приближаться.

Для Урсулы это были недели взросления. Она провела в Уиггистоне две недели, хотя и ненавидела этот городок. Здесь все было серым, словно присыпанным сухим пеплом, холодным, мертвым, безобразным. Но она оставалась. Оставалась и для того, чтобы избавиться от Уинифред. Ненависть девушки и то отвращение, которое вызывали в ней дядя и учительница, словно сблизили их, соединив воедино.

В горьком ожесточении своем Урсула понимала, что Уинифред суждено стать возлюбленной дяди. И она была рада этому. Некогда она любила их обоих. Теперь же ей хотелось от обоих избавиться. Их волглая, горько-сладостная порочность заползала в ноздри и болезненно застревала там. Все что угодно, лишь бы вырваться из этой мерзкой вони! Она навсегда расстанется с обоими, забудет эту их странную, мягкую и чуть подгнившую суть. Все что угодно — лишь бы выбраться.

Однажды вечером взволнованная Уинифред влезла в постель к Урсуле и, обняв девушку и прижав ее к себе, несмотря на нежелание подруги, сказала:

— Милая моя, голубчик, выходить мне за мистера Брэнгуэна, а?

Этот тяжкий, путаный и нечистый вопрос, казалось, повис на девушке липкой и невыносимой тяжестью.

— Он сделал предложение? — спросила она, всеми силами пытаясь оказать сопротивление.

— Сделал! — сказала Уинифред. — Ты хочешь, чтобы я вышла за него, Урсула?

— Да, — ответила Урсула.

И руки еще крепче сжали ее.

— Я так и знала, милая. И я за него выйду. Тебе ведь он нравится, не правда ли.

— Мне он всегда ужасно нравился, с самого детства.

— Знаю, знаю. И понимаю, чем он тебе так нравился. Он человек совершенно особый, не похожий на других мужчин.

— Да, — сказала Урсула.

— Но и на тебя он не похож, дорогая. Ха! Он хуже. В нем есть даже что-то неприятное — эти толстые ляжки..

Урсула молчала.

— Но я выйду за него — так будет лучше. А теперь скажи, что любишь меня.

Итак, слова признания у Урсулы были вырваны. Но несмотря на это, учительница, вздыхая, ушла от нее, чтобы поплакать у себя в комнате.

Через два дня Урсула уехала из Уиггистона. Мисс Ингер отправилась в Ноттингем. С Томом Брэнгуэном они обручились, и дядя, казалось, кичился этим, словно то было доказательством его надежности.

Помолвка длилась полгода. После чего они поженились. Том Брэнгуэн достиг того возраста, когда хотят детей. И он захотел их. Ни брак, ни устройство собственного дома его особенно не занимали. Он хотел размножаться. Он знал, что делает. Он нутром чувствовал, как растет в нем инерция, вот-вот готовая угнездиться и превратиться в апатию, полнейшее и глубочайшее безразличие. Он позволит машине подхватить и нести себя — мужа, отца, управляющего шахтой, теплая плоть будет двигаться монотонно, день за днем приводимая в движение машиной, научившей ее этому движению. Что же до Уинифред, она была женщиной образованной и под стать ему. Из нее выйдет хорошая спутница жизни. И она стала его супругой.

Вернувшись в Коссетей, Урсула начала воевать с матерью. Со школой было покончено, выпускные экзамены она выдержала. Дома ей предстоял бессмысленный промежуток между учебой и возможным браком.

Поначалу она представляла себе это время как нескончаемые каникулы, дающие ощущение свободы. Но душа ее была в смятении, металась искалеченная, в муках. Обдумывать свою жизнь, анализировать не было сил. На время надо было оставить все как есть.

Но очень скоро началась эта борьба с матерью. Мать обладала способностью постоянно и сверх всякой меры раздражать и бесить ее. В семье уже было семеро детей, тем не менее миссис Брэнгуэн была опять беременна и собиралась рожать девятого. Один ребенок умер в младенчестве от дифтерита.

Даже беременность матери Урсулу возмущала. Такой самодовольной удовлетворенностью веяло от этого бесконечного размножения! Казалось, миссис Брэнгуэн чуждо все, кроме вещей сиюминутных, обыденных и чисто физических. В то время как пылкая Урсула мучилась всеми муками юности, стремящейся к недостижимому идеалу, чему-то необъятному и даже не доступному разуму. И она бешено, яростно сопротивлялась обступившему ее мраку. Частью этого мрака была ее мать. Ограничивать все, как это делала мать, миром непосредственной реальности, самодовольно отвергая существование чего-то иного, высшего, было ужасно. Миссис Брэнгуэн ни капли не интересовалась ничем, кроме детей и дома, лишь это, а также местные сплетни и пересуды определяли круг ее забот. Все прочее она отвергала, отодвигала от себя. Так она и жила — беременная, неопрятная, невозмутимая, в каком-то смутно ощущаемом своем достоинстве, несуетливом угождении себе и детям, в первую очередь детям, осознающая, что до конца исполнила свое женское предназначение.