Дэвид Лоуренс - Радуга в небе

Девушку возбуждало то, как эти молодые люди чутко реагировали на ее присутствие. Она всегда могла заставить их глаза загореться, а их самих — взволнованно вздрогнуть, она умела сделать так, чтобы старший из них, Энтони, все подкручивал и теребил свои усы. Каким-нибудь смешком или болтовней она могла подчинить их своей воле. Им нравилось то, как она рассуждала, они любили смотреть, как она горячится, заводя речь о политике, экономике. И, говоря, она всегда видела, как лучистые карие глаза Энтони, которые он не сводил с нее, начинают поблескивать, как у фавна. Он не вслушивался в ее слова, просто слушал ее. И это горячило ей кровь.

А каким счастливым фавном он выглядел, когда брал ее осмотреть теплицы, показывал ей там разные растения и цветы — розовые примулы покачивали головками среди зелени, цинерарии гордо высились в своем пышном лиловом, малиновом и белом цветении. Она расспрашивала его обо всем, и он отвечал ей точно и подробно, с педантизмом, который вызывал у нее плохо скрытую улыбку. Однако то, чем он занимался, ей было интересно. Как был интересен и этот огонек, которым загорались его глаза, — вот таким же огнем горели глаза у козлика, привязанного к столбу у ворот фермы.

Раз она спустилась с ним в тепловатый погреб, где в темноте проклевывались желтые шишечки ревеня. Он приблизил фонарь к темной земле, и она увидела, как из блестящего кончика шишечки тянется вверх красный стебель, словно огненным фитилем прорезая рыхлую почву. Его лицо было обращено к ней, и когда он смеялся, его глаза и зубы начинали блестеть и раздавался тихий мелодичный звук, похожий на негромкое ржанье. Он был очень красив, и приятен был этот новый для ее ушей звук — это тихое, мелодичное ржанье, приятен был вид Энтони, его лихо подкрученные усы, его глаза, блестевшие горделивым смехом и пристальным вниманием. В его движениях был легкий налет высокомерия, но она не могла не отвечать ему симпатией, приятием. Ведь он был так покорен, такой лаской звучал его голос. Он подал ей руку, когда надо было перелезать через изгородь, и она оперлась на живую крепость его тела, чуть дрогнувшую под ее тяжестью.

Как загипнотизированная, она все время чувствовала его рядом. Здраво рассуждая, она имела с ним мало общего. Но та легкость и ненавязчивость, с которой он появлялся в доме, неодолимая холодная притягательность его глаз, загоравшихся блеском, когда он глядел на нее, были как наваждение. В его глазах, как и в бледно-серых глазах того козлика, ей чудилось ровное и тяжкое лунное горение, не имевшее никакого касательства к дневному свету. Это горение заставляло ее быть настороже, в то же время гася, как свечу, ее разум. Она вся была голым чувством, и лишь чувства жили в ней.

А потом она увидела его в воскресенье, одетого в воскресный костюм, которым он хотел ее поразить. И вид у него был смешной. Она цеплялась за это впечатление от его воскресного костюма, желая видеть его смешным.

И она стыдилась своей измены Мэгги, о дружбе с которой забывала ради Энтони. Бедняжка Мэгги оставалась в стороне, преданная. И инстинктивно они с братом чувствовали враждебность друг к другу. Урсуле приходилось кидаться к Мэгги, выливать на нее поток нежности и острой, пронзительной жалости. Что Мэгги принимала с некоторой чопорностью, холодноватостью. И тогда Энтони с его козлиными движениями и холодным сиянием уступал место поэзии, книгам и их ученым занятиям.

Когда Урсула гостила в Белькоте, выпал снег. Утром кусты рододендрона согнулись под его тяжестью.

— Пойдем, погуляем? — предложила Мэгги.

Она частично утратила свою былую уверенность и стала теперь робеть и немного чураться подруги.

Взяв ключ от калитки, они углубились в парк. Их окружал белый мир, на котором четко выделялись стволы деревьев и их купы с простершимся над ними морозно-колким небом. Девушки миновали усадебный дом, молчаливый, с замкнутыми ставнями, их шаги оставляли следы на белой подъездной аллее. За парком, вдали, по снежной равнине шел человек, несущий охапку сена. Маленькая темная фигурка, казалось, принадлежала какому-то зверю, вершащему свой смутный путь.

Урсула и Мэгги все брели, исследуя окрестности, пока не дошли до журчащего полузамерзшего ручья, пробивающегося сквозь комья снега и огибающего их своим темным извилистым током. На секунду на них остановила свой взгляд малиновка и тут же юркнула в живую изгородь, мелькнув серо-красным тельцем; потом в глаза им бросилось красивое оперение голубых синиц — птички затеяли какую-то свару. А ручей все продолжал свой холодный бег, напевая сам себе свою неумолчную песенку.

По заснеженной траве девушки прошли к искусственным прудам, затянутым тонким ледком. Над прудами почти горизонтально протянулся корявый и толстый, поросший плющом древесный ствол. Урсула весело вскарабкалась на него и села там среди яркой зелени кущ и пожухших ягод. Некоторые листочки вытягивались зелеными остриями, тоже покрытыми снегом. А внизу под ними виден был слой льда.

Мэгги достала книгу и, сев у основания ствола, стала читать «Кристабель» Кольриджа. Урсула слушала вполуха. Она была зачарована окружающей красотой. Потом она увидела Энтони; он шел по снегу своей уверенной, немного чопорной походкой. Лицо его на фоне белой пелены снега казалось очень смуглым и твердым, он улыбался чему-то своему напряженной уверенной улыбкой.

— Привет! — крикнула она ему.

На лице его отразилось узнавание, он вскинул голову в резком ответном отклике.

— Привет! — крикнул он. — Вы как птичка там уселись.

И Урсула звонко, раскатисто расхохоталась. Ее рассмешила его пронзительная звучная голосистость.

Не думая об Энтони, она жила, чувствуя какую-то связь с ним, жила в его мире. Однажды вечером она столкнулась с ним на тропинке, и они пошли рядом.

— По-моему, здесь просто чудесно! — воскликнула она.

— Правда? — отозвался он. — Я очень рад, что вам здесь нравится.

В голосе звучала замечательная уверенность.

— О, очень, очень нравится. О такой жизни можно только мечтать — прекрасное место, цветущий сад, а в нем — плоды рук твоих. Просто Эдем какой-то!

— Серьезно? — Он издал легкий смешок. — Да, наверное… Здесь неплохо… — Он замялся. Глаза его светились бледным светом, он глядел на нее упорно, пристально — так может смотреть зверь. И душа ее дрогнула. Она поняла, что вот сейчас он предложит ей разделить с ним эту жизнь.

— Хотите остаться здесь со мной? — осторожно спросил он.

Она побледнела от страха и острого чувства замаячившей впереди свободы.

Они подошли к калитке.

— Как это? — спросила она. — Вы же здесь не один.

— Мы могли бы пожениться, — ответил он странным холодно-вкрадчивым тоном, моментально превратившим солнечный свет в морозный блеск луны. И в лунном сумраке, как живые, заплясали тени — холодные, нездешние, сверкая ожиданием, предвкушением. С подобием ужаса сознавала она, что готова принять его предложение. Приятие неизбежно. Его рука потянулась к выросшей перед ними калитке. Она стояла неподвижно. Плоть его руки — такая смуглая, твердая, неукоснительная. И сердце сжала какая-то обида.