Дэвид Лоуренс - Радуга в небе

Обедала она вместе с ним в отеле и каждый вечер проводила с ним — либо в городе, в его номере, либо за городом. Дома она говорила, что должна учиться по вечерам, чтобы получить степень. Однако занятиями она совершенно пренебрегала.

Оба они были абсолютно довольны, счастливы и спокойны, и совершенная полнота собственного бытия делала все иное настолько вторичным, что они чувствовали себя свободными. Единственное, чего они желали бы в эти дни, это больше времени для себя. Им требовалось время, чтобы тратить его в свое удовольствие.

Близились пасхальные каникулы. Они условились с началом каникул уехать. О возвращении они не думали. Реальность оставляла их равнодушными.

— Думаю, нам следует пожениться, — задумчиво сказал он однажды.

Все было так восхитительно, так по-нездешнему глубоко. Обнародовать их связь значило бы приравнять ее ко всему, что грозило уничтожением, ко всему, от чего он в то время совершенно оторвался. Женившись, он должен был бы восстановить свой общественный статус. А от одной мысли об этом он робел и терялся. Став его женой в глазах общества, а значит, став частью запутанного и мертвого клубка реальности, как сможет сохранить она свое место в тайной, подспудной его жизни? Ведь жена в глазах общества — это, считай, материальный символ В то время как в настоящем она для него сияет ярче всего, что может предложить мир обычных вещей. Она есть единственное направление обычной жизни, он и она заодно, ею и им, мощным и темным потоком их устремленности обретает цель всеобщая мертвенность, в которую они погружены.

Он вглядывался в ее озадаченное задумчивое лицо.

— Наверное, я не могу выйти за тебя замуж, — сказала она и помрачнела.

Слова задели его.

— Почему же? — спросил он.

— Давай отложим это на потом, хорошо? — сказала она. Он был сердит, но все равно она безумно нравилась ему.

— У тебя не лицо, a museau, — сказал он.

— Неужели? — воскликнула она, и лицо ее радостно вспыхнуло. Она понимала, что спаслась. Но он, неудовлетворенный, вернулся к теме.

— Почему? — спросил он. — Почему ты не хочешь выйти за меня замуж?

— Мне не хочется быть с людьми, — сказала она. — А хочется быть так, как сейчас. А если мне когда-нибудь захочется за тебя выйти, я скажу.

— Ладно, — согласился он.

Он предпочел оставить вопрос открытым, переложив ответственность на нее.

Они стали планировать, как проведут пасхальные каникулы. Она ждала от них наслаждения — полного и окончательного.

Они выбрали отель на Пикадилли. Она должна была сыграть роль его жены. В какой-то лавке в бедном районе они купили обручальное кольцо за шиллинг.

Обычному бренному миру они объявили войну, отказав ему в праве на существование. Они были маниакально уверены в себе, одержимы этой уверенностью. Безмерно и совершенно свободные, они чувствовали неоспоримую гордость, гордость превыше всего, что ни есть в нашем бренном мире.

Они были безупречны и совершенны, и потому для них не существовало ничего другого. Мир вокруг был миром рабов, достойных лишь вежливого невнимания. Где бы они ни находились, они оказывались аристократами чувств, теплыми, яркими, излучавшими чистейшую гордость своим умением чувствовать.

На окружающих они производили сильнейшее впечатление. От молодых людей словно исходило сияние, отсветом своим осенявшее всех, с кем бы они ни сталкивались, — официантов, случайных знакомых.

«Oui, monsieur le baron», — с насмешливой изысканностью говорила она в ответ на обращенные к ней слова мужа.

И к ним стали относиться как к титулованным особам. Он был военным инженером. Они были новобрачными, вскоре отправлявшимися в Индию.

Их окружала дымка романтического вымысла. Она верила в то, что является женой титулованного аристократа, готовящейся вот-вот отправиться с мужем в Индию. Эта реальность для общества на самом деле была восхитительной выдумкой. А подлинной реальностью были они — мужчина и женщина, в своем совершенстве не ведавшие никаких пределов и ограничений.

Дни шли за днями — у них в запасе было три замечательных недели беспрерывного свободного времени. И все это время реальностью были они, а окружающее лишь платило им дань. Денег они не считали, хотя и не позволяли себе слишком уж непомерных трат. Он был несколько удивлен, когда обнаружил, что потратил двадцать фунтов за неполную неделю, но досаду его вызвала лишь необходимость идти в банк. Механизм старой системы сохранил для него свою значимость, сама же система — ее потерю. Деньги просто не существовали для него.

Так же не существовали и прежние обязанности. Пара возвращалась из театра, ужинала, раздевалась, облачалась в халаты. У них был большой и очень уютный номер с гостиным уголком и хорошим видом сверху из окон. Ели они только в номере, а обслуживал их молодой немец по имени Ганс, ими искренне восхищавшийся и на все с готовностью отвечавший:

«Gewiss, Herr Baron — bitte sehr, Frau Baronin».

Нередко они любовались розовым рассветом, проникавшим к ним сквозь деревья парка. Выплывала громада Вестминстерского собора, меркла уходящая вдаль цепочка фонарей вдоль ограды парка, свет их призрачно бледнел, рассветную мглу улицы оглашали цоканье лошадиных копыт, шум транспорта; мостовая внизу, всю ночь отливавшая металлическим блеском, устремлявшаяся в темноту при свете фонарей, теперь лежала туманная, в рассветной дымке.

Потом, когда рассвет вспыхивал ярче, они распахивали балконную дверь и оказывались на головокружительной высоте балкона — два ангела, в блаженстве своем взирающие на мир внизу, еще не стряхнувший с себя сонную дрему, мир, которому суждено проснуться к своей прилежной сутолоке, вялому и призрачному мельтешенью небытия.

Но их пробирал холод, и прежде чем снова лечь, они шли в ванную, оставляя дверь ее открытой, и пар заползал в комнату, туманя зеркало. Первой ложилась всегда она. Лежа, она глядела, как он моется, следила за его ловкими безотчетными движениями, наблюдала, как поблескивают на электрическом свету его мокрые плечи. Он поднимался из ванны с волосами, налипшими на лоб, тер залитые водой глаза. Он был стройным и казался ей безупречным — воплощением юной гибкости, без единого грана лишнего веса. Темная поросль волос на его теле была мягкой и нежной, приятной на ощупь. Стоя в ванной, разгоряченный после купанья, он был прекрасен.

А он видел ее лицо, темное, теплое, пышущее жаром волнения, глядевшее на него с подушки, — видел не видя, потому что лицо это было с ним постоянно, неотделимое от него, как собственные глаза. Отдельно ее существования он не воспринимал. Для него она была подобна его глазам, сердцу, бившемуся в его груди.

И он шел к ней, чтобы достать свою пижаму. Приближаться к ней всякий раз было восхитительным приключением. Она обнимала его, утыкалась носом в его теплое мягкое тело.