Дэвид Лоуренс - Радуга в небе

— Куда? — спросил он.

— Не знаю.

Она схватила его за руку, завладела ею, держа его крепко, как пленника. И провела его немного по кромке ослепительно, до безумия сверкающей воды, и там, озаренная, она стиснула его крепко, словно внезапно обрела страсть к разрушению, она сомкнула вокруг него руки и тисками сжимала его, в то время как рот ее искал его рот и, найдя, слился с ним в крепком, самозабвенном, с нарастающей силой поцелуе, пока тело его не обмякло в этих тисках, а сердце не истаяло страхом от этого яростного хищного поцелуя гарпии. Их ступни вновь окатила вода, но Урсула не замечала этого. Казалось, она не сознает ничего, кроме необходимости вжимать в него свой хищный рот, пока сердце его не окажется в ее власти. Потом наконец она оторвалась от него, взглянула. И он понял, чего она хочет. Он взял ее за руку и повел по взморью обратно в дюны. Она шла молча. Он чувствовал себя как под пыткой, где от него зависит, к чему он будет присужден — к жизни или смерти. Он повел ее в темную ложбину.

— Нет, здесь, — сказала она и вышла на склон под лунный свет. Она легла и лежала неподвижно, глядя на луну широко раскрытыми глазами. Он взял ее сразу, без обиняков и предварительных ласк. Она вдавливала его себе в грудь сильно, страшно. Эта борьба, эта битва в желании завершения была тяжкой. Она длилась до мучительной боли в сердце, когда он сдался и сник, как убитый, и лежал, уткнувшись лицом наполовину в ее волосы, наполовину в песок, недвижимый, словно уже навеки скрытый из глаз, окутанный тьмой, погребенный, и с единственным желанием — оставаться погребенным благословенной тьмой, только так, не больше.

Казалось, он находится в глубоком обмороке. И в себя он пришел далеко не сразу. До сознания дошло странное движение — необычное колыханье ее груди. Он поднял глаза. Ее лицо было как освещенная луной маска с открытыми застывшими глазами. И из этих глаз медленно катилась слеза, она катилась по щеке, блестя под луной.

Ему показалось, что в мертвое уже его тело вонзили нож. Откинувшись назад, он глядел, напряженно вглядывался несколько минут в неподвижное, застывшее, отливавшее металлом на лунном свету лицо, вглядывался в остановившийся взгляд ничего не видящих глаз, в которых медленно закипали слезы, и в каждой из них дрожала луна; слезы скапливались, переливались через край и начинали течь одна за другой вниз, под грузом лунного света, они текли во тьму, падая в песок.

Он стал отстраняться, медленно, постепенно, как бы в испуге — она не пошевелилась. Он взглянул на нее — она лежала в той же позе. Может, ему уйти? Отвернувшись, он увидел берег, простиравшийся прямо перед ним, и он пошел все дальше и дальше, прочь от этой ужасной фигуры, вытянувшейся на дюне под луной, от этих слез, скапливавшихся и текших по неподвижному, как вечность, лицу.

Он чувствовал — встреться он с ней опять, и он погибнет: будет сокрушен, уничтожен на веки вечные. А ведь он сохранил любовь к себе живому, к своему телу. Он шел долго-долго, пока сознание не застлала усталость. Тогда он свернулся клубком в самой глубокой тьме, которую только мог найти, зарылся в траву и замер там без памяти.

Она же мало-помалу избавилась от мучительных судорог боли, хотя каждое движение еще, как кнутом, обжигало тяжким страданием. Мало-помалу она приподнялась, оторвала от песка помертвевшее тело и наконец встала. Ни луны, ни моря для нее теперь не существовало. Все было в прошлом. И она повлекла свое помертвевшее тело к дому, в свою комнату, где легла в постель, вялая и безучастная.

Утро готовило ей новую атаку внешней жизни. Но она осталась холодной, мертвой, вялой. За завтраком появился Скребенский. Он был бледным, уничтоженным. Друг на друга они не глядели и друг с другом не разговаривали. Не считая обычной вежливой болтовни воспитанных людей. Оставшиеся два дня они провели порознь и не обсуждали произошедшее. Они были как два мертвеца, не решавшиеся ни признать, что знакомы, ни поглядеть друг другу в глаза.

Потом она сложила вещи, оделась. Вместе с ней к тому же поезду ехали еще несколько гостей. Так что возможности поговорить не предвиделось.

В последнюю минуту он постучал к ней в дверь. Она стояла с зонтиком в руках. Он прикрыл дверь. И не знал, что сказать.

— Ты что, порвала со мной? — наконец спросил он, вскинув на нее взгляд.

— Не я, — сказала она. — Это ты порвал со мной — мы порвали друг с другом.

Он взглянул на нее, в замкнутое лицо, показавшееся ему жестоким. Он понял, что больше никогда и пальцем не прикоснется к ней. Его воля была сломлена, а содранная кожа кровоточила, но он цеплялся за свою телесную жизнь.

— Ну, а что я такого сделал? — спросил он довольно раздраженным тоном.

— Не знаю, — отвечала она все тем же тусклым, бесчувственным голосом. — Все подошло к концу. Мы потерпели крах.

Он молчал. Ее слова все еще жгли его изнутри.

— Это моя вина? — спросил он, наконец подняв на нее взгляд и навлекая на себя последний удар.

— Ты не смог… — начала было она. И осеклась.

Он отвернулся, страшась услышать еще что-нибудь. Она уже поднимала сумку, вынимала платок, перекладывала из руки в руку зонтик. Ей пора было ехать. Он ждал, чтобы это произошло.

Наконец приехал экипаж, и она уехала с остальными. Когда она скрылась из глаз, его охватило чувство огромного облегчения — от возвращения обычной приятной жизни. Мгновенно все изгладилось из памяти. Весь день он был по-детски мил, благожелателен, общителен. Он и сам удивлялся тому, как, оказывается, приятна жизнь. И как просто было избавиться от Урсулы. Все вокруг виделось ему приятным, простым, все дружески улыбалось ему. В какую же фальшь, однако, она его втянула!

Но ночью остаться одному оказалось тяжело. Его сосед уехал, и темные ночные часы явились для него мукой. С горьким ужасом он все глядел в окно. Когда же рассветет, когда рассеется темная пелена? Напрягая каждый нерв, он терпел. И уснул лишь с рассветом.

Он не думал о ней. Но мука ночных часов продолжалась, превратившись в манию. Он спал плохо, то и дело просыпаясь в тоске. Страх подтачивал изнутри.

Он придумал засиживаться допоздна, пить в компании до часу ночи или до полвторого, после чего следовали три часа сна-забытья. Светало в пять утра. Но если он просыпался раньше и видел тьму, его охватывал приступ безумия.

Днем он чувствовал себя хорошо, вечно был занят чем-нибудь преходящим, цепляясь за мелкие будничные вещи, которые в его представлении разрастались в размерах и давали удовлетворение. И какими бы пустыми ни были его занятия, он всецело отдавался им и чувствовал себя нормальным состоявшимся человеком. Он был постоянно деятелен, жизнерадостен, весел, обаятелен и банален. И страшился он лишь тьмы и молчания собственной спальни, в которых ему слышались вызов и бередивший душу вопрос. Вот этого выносить он не мог, как не мог выносить и мыслей об Урсуле. Ему не хватало духа, основы. Об Урсуле он не думал никогда, не допускал этого и не давал ей знать о себе. Она была тьмой, вызовом ему и его ужасом. Он обратился к сиюминутным вещам. Ему хотелось побыстрее жениться, отгородившись этим от тьмы, ее вызова и бередившего душу вопроса. Он решил жениться на дочери полковника. Быстро, не колеблясь, подгоняемый манией деятельности, он написал этой девушке, сообщил, что помолвка его расстроилась — это было временное увлечение, которое теперь, когда все кончено, он сам понимает даже меньше других, и не мог бы он повидаться поскорее с милым его сердцу и добрым другом? Лишь ее ответ успокоит его и сделает счастливым.