Дэвид Лоуренс - Радуга в небе

Он узнал, что она была вдовой доктора-поляка. Что ее муж, эмигрант, умер в Лондоне. Что говорит она с акцентом, но понять ее можно. Что живет она с маленькой дочкой по имени Анна, а фамилия женщины Ленская — миссис Ленская.

Брэнгуэн почувствовал, что вступает в волшебный мир нереального. И почувствовал странную уверенность, что женщина эта с ним связана и предназначена ему. И очень хорошо, и правильно, что она иностранка.

Все для него моментально переменилось, словно мир вокруг родился заново и наконец-то он, Брэнгуэн, получил в нем свое место и зажил действительной жизнью. До этого все было сухим, скудным и как бы призрачным. Теперь же вещи обрели ощутимую плоть.

Он не смел и думать об этой женщине. Боялся. И в тоже время постоянно чувствовал вблизи ее присутствие. Но познакомиться с ней он не осмеливался, знакомство, даже мысленное, казалось дерзостью.

Однажды он встретил ее на дороге; женщина была с девочкой. Лицо у ребенка было как яблоневый бутон, а золотистые светлые волосы, освещенные солнцем, как пух чертополоха, торчали в разные стороны, глаза же были очень темными.

Девочка ревниво приникла к матери, когда он бросил на нее взгляд, и поглядела на него хмуро и сердито.

А взгляд матери опять был рассеянным, словно она его почти и не заметила. Но сама эта рассеянность воспламенила ему кровь. Глаза у женщины были большие, темно-серые, с очень темными бездонными зрачками. Он почувствовал слабый ток крови под кожей, каждая жилка его словно вспыхнула отсветом пожара. И он продолжал путь уже совершенно безотчетно.

Он знал, что вот она, его судьба. Мир изготавливался для перемен. Но Брэнгуэн не делал никаких движений — само придет то, чему суждено прийти.

Когда на неделю в Марш приехала погостить его сестра Эффи, он как-то раз отправился с ней в церковь. В тесноте храма, где и скамеек-то было не больше десяти, он сидел неподалеку от незнакомки. Все в ней радовало глаз. — то, как изящно она сидела, как резко вскидывала голову. Чужестранка, приехавшая издалека, она казалась ему близкой знакомой. И в то же время она была далеко от него, эта женщина, столь близкая его сердцу. И находилась она не здесь, не в Коссетейской церкви рядом со своей дочкой. Существование ее не было очевидным. Она принадлежала иной реальности. Он остро чувствовал это как нечто естественное и само собой разумеющееся. Но мучительный страх за свое собственное реальное и полностью коссетейское существование терзал его дурным предчувствием.

Ее густые темные брови почти сходились над правильной формы носом, рот у нее был широкий, с довольно толстыми губами. Но все лицо ее было обращено к другому миру — не к небесному или загробному, а к тому, где она все еще пребывала, хотя телесно и отсутствовала.

Ребенок рядом с ней глядел на все широко раскрытыми черными глазами. Взгляд у девочки был странный, словно немного вызывающий, а маленький алый ротик крепко сомкнут. Казалось, она ревниво оберегала что-то, вечно находясь настороже, изготовившись для обороны.

Она встретила немой и пристальный взгляд совсем близко сидевшего Брэнгуэна, и в больших застенчивых глазах затрепетал до боли явственный огонек враждебности.

Старик-священник все бубнил, а коссетейский приход, как всегда, оставался в равнодушной неподвижности. И тут же находилась эта женщина, иностранка, окутанная стойким ароматом чужестранности, и не похожая на других девочка, тоже очень иностранная, ревниво оберегавшая что-то от него.

Когда служба кончилась, он вышел из церкви и пошел, направляясь к другой своей жизни. В то время как они с сестрой шли по дорожке во дворе церкви вслед за этой женщиной с ребенком, девочка вдруг выдернула руку из руки матери и быстрым, почти неуловимым движением выхватила что-то из-под ног шедшего за ней Брэнгуэна. Маленькие ручки были точны и проворны, но промахнулись и не сразу подняли лежавшую на земле красную пуговицу.

— Ты что-то нашла? — спросил девочку Брэнгуэн и тоже наклонился за пуговицей, но она опередила его и быстро прижала пуговицу к своему черному пальто, метнув в него сердитый взгляд, словно запрещавший ему смотреть. Он на секунду опешил, она же мгновенно обратилась к матери: «Мама…» — и пошла дальше по дорожке.

Мать медлила, безучастно наблюдая эту сцену, глядя не на девочку, а на Брэнгуэна. Он чувствовал на себе взгляд этой женщины, стоявшей поодаль, но властно притягивающей его своей чужеземной отдаленностью.

Он растерянно обернулся к сестре, но взгляд больших серых глаз, почти пустой, и в то же время проникающий в душу, не отпускал его.

— Мама… можно мне это взять? Можно?.. — звенел колокольчиком детский голос. — Мама… — Казалось, она повторила это слово теперь просто так, бессмысленно, потому что мать в ответ на ее просьбу уже сказала: «Да, детка», и просить ее было больше не о чем. Но на секунду запнувшись, ребенок тут же нашелся, чтобы продолжить: — А как зовут этих людей?

Брэнгуэн услышал безразличное: «Не знаю, милая» и пошел дальше так, словно душа его, покинув тело, устремилась куда-то вовне.

— Кто это была такая? — спросила его сестра Эффи.

— Понятия не имею, — машинально ответил он.

— Чудная какая-то, ей-богу, — неодобрительно отчеканила Эффи. — И ребенок с бесовщинкой.

— С бесовщинкой? — удивился он. — Как это?

— Сам видишь, — сказала Эффи. — С матерью все ясно, а ребенок — сущий подменыш, оборотень. Ей лет тридцать с лишним можно дать.

Эти слова он пропустил мимо ушей, но сестра все продолжала:

— Вот тебе и невеста готовая. Можешь жениться.

Он опять промолчал. Пусть себе говорит.

Через несколько дней, часов около пяти, когда он сидел за чаем, в переднюю дверь постучали. Стук этот поразил его как знамение свыше. В дверь эту обычно не стучали. Поднявшись, он отодвинул засов и повернул ключ. Открыв дверь, он увидел стоявшую на пороге иностранку.

— Не найдется ли у вас для меня фунта масла? — проговорила она заученно, как говорят на трудном языке.

Он постарался вникнуть в ее слова. В глазах женщины читался вопрос. Но что было за ним, за этим вопросом, что было в этой неподвижности, так безотказно действующей на него?

Он посторонился, и она тут же вошла, словно дверь и открыли, чтобы впустить ее. Его это ошарашило. Он привык к тому, чтобы пришедший оставался на пороге, дожидаясь приглашения войти. Он пошел в кухню, она пошла следом.

На тщательно выскобленном сосновом столе был накрыт чай, в очаге ярко горел огонь, собака, поднявшись с коврика, подошла к женщине. Та стояла неподвижно посреди кухни.

— Тилли, — громко окликнул он. — У нас есть масло?

Незнакомка стояла в своем черном плаще, как статуя, молча.

— А? — Пронзительный голос Тилли донесся откуда-то издалека. Он еще раз прокричал свой вопрос.