Стефан Жеромский - О солдате-скитальце

Пан Опадский шел нога за ногу, останавливался и, прикрывая ладонью глаза от солнца, смотрел вдаль. Он знал тут каждый клочок земли, каждую кротовину, каждый изгиб ручейка. Подойдя к березовой рощице, тянувшейся справа от дороги вдоль пастбищ, он снова остановился и, покачивая головой, пробормотал:

— Смотри, пожалуйста, как все поднялось! Ведь голо здесь было, как колено, еще так недавно совсем было голо. Ах, да! Когда же это было? Помню, ехали мы с Sophie в свадебное путешествие… Экипаж был открытый, день теплый, такой теплый, такой ясный…

Он подошел к стройным березкам с белой, гладкой, кое — где потрескавшейся корой; нежная береста, разрисованная черными полосками, свивалась, как листки веленевой бумаги; глядя на тонкие черные ветви деревьев, буйно устремлявшиеся вверх, он повздыхал о чем‑то давно минувшем и, должно быть, невозвратном. В этом березничке почва была потверже, старик вошел поэтому в заросли и шаг за шагом подвигался вперед. На земле лежали целые кучи прошлогодних почерневших листьев, до того уже истлевших, что от них остались одни черешки с жилками. Влага стекала по ним, как по жиру, образуя маленькие ручейки, сбегавшие во рвы. Белую кору берез и черный лоснящийся покров земли теплое солнышко разузорило всевозможными красками, живыми пятнами света и тени. Казалось, в глубине леска среди великого безмолвия бродит ощупью кто‑то невидимый, то появляется, то исчезает, то быстро убегает, то снова подкрадывается, ступая на цыпочках и выглядывая из‑за стволов. Пан Опадский пробирался между деревцами, продолжая что‑то шептать про себя, будто ведя с кем‑то оживленный разговор:

— И все прошло… Смотри ты!.. И такая надвинулась глубокая старость…

Он снова остановился и, задрав голову вверх, оглядывал кудрявые макушки берез.

— А они себе растут как ни в чем не бывало… И жив ты или нет, старикашка, трухлявый ты пень, им все равно… Вот оно какое дело!

Большие, даже в глубокой старости прекрасные глаза пана Опадского, когда‑то голубые, но теперь поблекшие, на мгновение покраснели…

Он махнул рукой, красивым непроизвольным движением погладил седой ус и вышел из леса на дорожку. Остановившись, он окинул взором окрестность; внимание его привлекли два блестящих пятна. Издали, со стороны Костжевна шли двое в военных мундирах.

— Ага! — прошептал пан Опадский, — и ко мне пожаловали! Вас только не хватало…

Он быстро вернулся в лес, нашел при дороге большой камень, уселся на него и решил дождаться солдат, которые шли в сторону Зимной. Еще издали пан Опадский заметил прямые красные султаны, высоко, на пол — локтя, поднимавшиеся над киверами, похожими на ведерко, и белые ремни, перекрещивавшиеся на синих мундирах. Оба солдата медленно подвигались вперед, шагая прямо по грязи в высоких черных гамашах. Они то и дело останавливались и громко о чем‑то разговаривали. Когда они подошли к леску, пан Опадский, ожидавший их с бьющимся сердцем, увидел, что у одного из солдат нет руки и левый рукав его мундира болтается при каждом движении, а другой бледен как полотно и бредет, согнувшись и пошатываясь. Оба солдата все время смотрели в сторону Буд Бродских, а старший, протягивая свою единственную руку, все повторял:

— Буды… Господи Иисусе!.. Видишь, Фелек… Буды…

Когда они, глядя вдаль, проходили мимо березника, пан Опадский протер глаза и даже приподнялся, прошептав:

— Во имя отца… Да ведь это Пулют!

Тем временем два наполеоновских гренадера свернули с большой дороги на тропинку в поле и, ускорив шаг, пошли по черной пашне, сверкая на солнце красивыми мундирами и пуговицами.

Старый владелец Зимной долго сидел неподвижно на камне и смотрел в землю. Губы его нервно дрожали, он глухо шептал:

— Пулют… Матус Пулют…

Снова воцарилась вокруг глубокая, невозмутимая тишина. В этой тишине ожили давние воспоминания, и перед паном Опадским встали забытые события, крупные и совсем незначительные, приятные и внушавшие омер зение. Внезапно старый пан поднялся с камня и быстрым шагом пошел к дому.

Войдя в аллею сухих тополей, где во рвах бурлила грязная вода и где всего часа два назад ему так легко дышалось, он совершенно изменился: лицо стало суровым, нижняя губа презрительно выпятилась, в больших выцветших глазах появился холодный блеск. От волнения спина его выпрямилась, походка стала увереннее, движения тверже и живее. Он довольно быстро прошел всю длинную аллею, отворил калитку в заборе, окружающем сад, и вскоре очутился у террасы дома.

Это был старый дом, просторный и очень странный. К главной его части с террасой по фасаду, опиравшейся на шесть оштукатуренных колонн, примыкало множество возведенных, по — видимому, в разное время пристроек с крышами, навесами и даже башенками. Крыши поднимались одна над другой, глядели в разные стороны и со двора представляли странное хаотическое нагромождение гонта. Одни дощечки уже почернели и покрылись мхом, другие, видно, прошлой осенью были только прибиты. Наподобие крыш громоздились позади дома и стены пристроек. Создавалось впечатление, что старый дом дал трещину, и в эту трещину вылезла наружу часть комнат, клетушек и боковуш. Со стороны фасада окна были большие и ровные, а сзади всякие, прорезанные и высоко и низко, иные даже вместе со стенами до половины вросли в землю.

Вокруг раскинулся прекрасный — не лес и не парк, — а одичавший сад. Огромные липы, клены и вязы, множество сосен, елей, пихт, берез росли в нем, как им вздумается. Когда‑то этой роще, видимо, не давали свободно расти, в глубине ее были заметны три широких полукружия, или купы деревьев. Со временем молодая лесная поросль раскинулась повсюду, буйно разрослась и нарушила прежнюю симметрию. В купе старых пихт виднелась даже серая, позеленевшая от ветхости и кое — где заросшая мхом нагая каменная дриада. На темени ее, щедро унавоженном галками и воробьями, густо разросся бурьян; весной пестики его цветков напоминали волосы, вставшие дыбом от страха. Неподалеку какое‑то другое обнаженное тело уткнулось греческим носом в мазовецкую грязь, бесстыдно задрав кверху перебитые ноги. Среди деревьев тут и там виднелись одноэтажные и двухэтажные белые флигельки, построенные по образцу швейцарских домиков или храмов с греческими портиками. Дальше за парком тянулись гумна, хозяйственные постройки, людские, а на берегу унылой речки среди глубоких песков дремал убогий городишко, населенный хлебопашцами.

Когда пан Опадский начал стучать ногами, стряхивая с сапог глину, навстречу ему выбежал лакей, распахнул входную дверь и провел его в просторные сени. Оттуда пан Опадский повернул направо и, пройдя несколько больших комнат, вошел в свой любимый кабинет, небольшую, теплую ц, уютную комнату. Лакеи придвинули ему обитое кожей кресло, быстро сняли с него тяжелую лисью шубу и сапоги, помогли облачиться в легкий домашний костюм, туфли и теплые чулки.