Стефан Жеромский - О солдате-скитальце

На противоположной стене висели портреты пана Опадского и его покойной жены. Оба эти полотна в свое время писал Лампи [43] Лампи, Иоганн Баптист Старший (1751–1830) — австрийский живописец, работал в Вероне, Вене, Варшаве, с 1792 по 1798 г. в России, главным образом как портретист придворных кругов и знати. . На портрете была изображена прелестная женщина с полуобнаженной грудью, устремившая вдаль притворно мечтательный взор. В руке она держала букет цветов. Рядом с нею сидел барин, настоящий барин, веселый и легкомысленный. Темным золотистым тоном были написаны его бритое лицо, красивые, мягкие, холеные щеки и белый, как алебастр, лоб.

Пан Опадский в задумчивости стал расхаживать вокруг стола медленными старческими шагами. Паркет поскрипывал под ногами, едва заметная тень двигалась за ним по стенам. Окна комнаты выходили в сад. Видны были оголенные деревья, мрачные в своей наготе и как бы разбухшие от весенних дождей. На дорогах, в глубине парка, на далеких просторах, всюду было уныло и пусто, и тяжелые предчувствия сте сняли грудь старика, обращая все радости жизни в прах.

Пан Опадский отвернулся и, вздохнув, взглянул на портрет жены. С минуту он смотрел на ее изображение, не совсем похожее, но верно передающее дух того времени, погребенные мечты и ту страсть, которая уже давно угасла. И вдруг старик горько заплакал. Он ощутил в костях и в сердце всепожирающую дряхлость, предвестницу смерти. В слезах, катившихся по щекам, изливал он жалобу на беспощадное время, отнимающее молодость, здоровье, крепость мускулов, огонь в крови, счастье, веселье и богатство. Из всей огромной толпы знакомых осталась только одна тень жены, ее портрет, с которым он мог поделиться воспоминаниями о восхитительных развлечениях, ничем не омраченном веселье, остроумных интригах, очаровательных женщинах и мужчинах, стоявших на вершине цивилизации. Никто уже не мог его понять, никто не мог даже вообразить себе тот сказочный мир, который промелькнул, как тень, и сошел в могилу. Потому‑то в слезах пан Опадский выражал свою безмерную любовь к этой тени, запечатленной на портрете.

Когда он забылся, поглощенный своими мыслями, дверь открылась и Франусь, которого он поджидал, просунул голову в комнату. Это был любимец помещика. Он выполнял одновременно обязанности камердинера и управителя имения. Дворецкий, приказчики и слуги должны были строго исполнять все его приказания, хотя главная его обязанность заключалась в чесании пяток помещику, когда тому не спалось. Франусь был молодой человек, низенький, невзрачный и щуплый. Ходил он всегда в полушубке и очень высоких сапогах, особенно подчеркивавших кривизну его худых, как палки, ног. Он спал в маленькой комнатушке рядом со спальней пана Опадского и был его постоянным собеседником. Франусь вошел в комнату, тщательно притворил дверь и с едва скрываемой радоссью прошептал:

— А я вам, ваша милость, расскажу важную новость, если только получу от вас тот шелковый поясок…

— Ничего ты, осел, не получишь, а новость свою спрячь себе в карман и убирайся отсюда. Что ты мне скажешь? Что приплелся Пулют?..

Франусь рот разинул от изумления.

— А вы откуда знаете?

— Знаю и все тут. Был ты в Будах?

— Был, а как же!.. Там они так бушуют, не приведи бог.

— Кто они?

— Как, кто они?.. Мужичье в корчме.

— Чего это они? Крестины, что ли?

— Нет, не крестины, а все из‑за этого Пулюта. Ехал я верхом из Костжевна, вижу, идут два каких‑то чучела. Двинулся я за ними следом и ехал до тех пор, пока они не завернули к Берку. Тут я соскочил, лошадь оставил за углом, а сам забрался в боковушу. Сидел да слушал, о чем они болтают. Когда я туда пробрался, они уже со всеми обнимались. Как же, друзья — приятели! Если бы вы знали, пан, чего только не наговорил там этот бродяга. Я прямо трясся, так мне хотелось схватить арапник, сорвать с него шапку да погнать олуха навоз выбрасывать из хлева, но побоялся…

— Побоялся? — спросил пан Опадский со странным блеском в глазах.

— Конечно, побоялся. Хоть они уже в отставке и калеки, идут прямо из госпиталя в Токарах, и хоть у старого руки нет, а младший, чужой, всю зиму болел кровавым поносом, но я побоялся. Еще, пожалуй, вернется к нам этот Наполеон да прикажет мне башку отрубить. На кой черт мне с ними связываться?

— Что ты плетешь! — перебил его помещик. — Садись сейчас же на лошадь и поезжай назад в Буды, спрячься в боковуше, где хочешь, только поскорее возвращайся с вестями, что там и как. Откуда этот другой и кто он — это мне нужно знать точно. Запомни все их подлые разговоры, если они на них решатся, и возвращайся живей.

Франусь затянул пояс, хлестнул себя арапником по голенищам и вышел, а пан Опадский приказал подавать на стол. Обедали не в большой столовой, а в другом конце дома, в узкой комнате по соседству с боковушами приживальщиков и комнатами вдовы. Когда старый пан вошел в эту столовую, все были уже в сборе и приветствовали его низкими поклонами. У окна сидела вдова, надменная шляхтянка, страдавшая зубной болью; вечно раздраженная, она никогда ни с кем не разговаривала; в конце стола, примостившись на краешке стульев с особыми пометами, сидели несколько дряхлых стариков, исподлобья робко следивших за выражением лица и жестами помещика. Пан Опадский пробурчал приветствие, сказал каждому из присутствующих какую‑нибудь любезность, сел за стол и начал торопливо есть суп. Блюда приносили из кухни, находившейся на другом конце большого двора, и обед продолжался всегда очень долго.

Лакеи начали как раз обносить четвертое блюдо, когда за стеной раздался громкий топот, грязь брызнула прямо на окна и в облаке пара Франусь осадил перед крыльцом взмыленную лошадь.

Пан Опадский заморгал и процедил сквозь зубы одному из приживальщиков:

— Позовите его сюда, пожалуйста!

Через минуту появился Франусь, голова у него была обмотана тряпкой, на которой проступали кровавые пятна.

— Это что такое? — спросил пан Опадский, пристально глядя ему в глаза.

— Что?.. Мужики меня увидали… Втащили в комнату…

Франусь присел на табурет и громко заплакал.

— Ты, пожалуйста, не реви, а рассказывай все толком!..

— Что ж тут рассказывать! Они все как один стали орать, что на барщину больше не пойдут… Приперли меня к стенке и давай тыкать в нос кулаками. Счастье, что мне удалось пробраться к двери, выскочил я за порог да кинулся к лошади. Уже нога была в стремени, когда кто‑то угодил мне камнем в голову. В глазах у меня потемнело… Счастье, что кобыла помчалась вскачь, а то не сносить бы мне головы. Вы, вельможный пан, всегда одного меня… — продолжал он тонким плаксивым голосом.

— Франусь, изволь замолчать! — спокойно сказал пан Опадский, выпятив губы и глядя в окно.