Павел Вяземский - Письма и записки Оммер де Гелль

Твоя А д е л ь.

Я ужасно задолжала и не знаю, как быть. Я должна сорок тысяч франков, не поможет ли твой отец? Впрочем, не говори ему ни слова о деньгах, я постараюсь занять у Тюфякина или займу у Ротшильда, что то же самое.

Четверг, 28 августа 1834 года. Компьен

Душка ты моя, несравненная моя Полина. Ты верно думаешь, что я в сумасшедшем доме, получив мое письмо от 22-го. Так надо было. В Нельи, вообще при королевской квартире, существует черный кабинет; тут все письма пересматриваются, и содержание их доводится до сведения короля. Хороша я была бы, если бы пустилась на откровенность! Я это знаю наивернейшим образом: это мне сказал сам герцог. Он мне диктовал мое письмо к тебе от 22 августа и взвешивал каждое выражение. Он такой душка, и всему он цену знает. Он насчитал, что мне стоит его любовь: я более десяти тысяч франков издержала на мои туалеты, находясь в Нельи, и более сорока тысяч франков в Компьене, в четыре месяца; он говорит, что эти деньги вернет с излишком, когда вернется в Париж. Он мне продиктовал письмо к нему, которое я должна отправить из Компьена. Я ему откровенно сознавалась в издержанных деньгах в течение четырех месяцев и просила его прислать мне сорок тысяч франков, а шестьдесят вы получите от меня. Мы вместе хохотали от души при мысли, что письмо мое попадет в руки короля. Я очень весело провела время; все, даже король, были крайне любезны со мною. Между чудными подарками я получила от королевы очень богатый браслет с бриллиантами чистейшей воды. Принцесса Аделаида подарила мне четыре вазы с портретами четырех сестер, любовниц короля Людовика XV. Вазы очень хороши. Она мне подарила их сначала две, на другой день моего представления, а потом прислала две другие: две синие и две зеленые. Принцесса говорит, что они расписаны до революции. К этому времени принадлежат сами вазы en patte tendre и декоры, которые писаны золотом; это мне сам кроньяр говорил. Медальоны писаны Константэном, два же портрета — Марешалом; эти медальоны были расписаны цветами. Что за варварство! Они теперь ничего не стоят. Броньяр говорит, что он, пожалуй, их даром возьмет для музея, и приходил даже просить об этом принцессу. Хорош гусь! Принцесса Аделаида предпочла отдать их мне, говоря: «Это за удовольствие, доставленное королю и мне вашей игрой на барабане». Эти две вазы мне подарены, не без эпиграммы, как и первые. Мы встретились у манежа; я разговаривала с юным принцем Жуанвильским, который мне очень нравится; я им непременно займусь нынешней зимой. Принцесса Аделаида подозвала меня и сказала вполголоса, тоном очень дружеским: «Не отвлекайте юношу, ему учиться надо». Я не была дома десяти минут, как лакей принцессы принес мне от нее в подарок две вазы. Это мне напоминает, что я тебе не рассказывала про манеж. Я туда хожу, когда имею время, иногда два раза в день, упражняться на барабане. Во дворце невозможно. А здесь я играю и упражняюсь вдоволь, никто мне не мешает, и я никому не мешаю. Я играю тот пресловутый марш, когда король атакует при Жемаппе и отбивается при Вальми. Король в день св. Людовика беспрестанно приговаривал, приходя каждый раз в восторг: «Да, это так было — и тут начал накрапывать дождь. Вы точно сами видели дело. Так и слышно, что дождь идет. Наполеон в честь этого дня пожаловал Келлермана титулом герцога Вальми. А я обе атаки вел в том и другом деле. На нашей улице тогда был праздник. Я тогда с Дюмурье должен был бежать». Я, ходя в манеж, по нескольку раз в день, чтобы упражняться в барабанном бое, наслышалась, как конюха, задавая овес, наигрывали поутру Вальми и к вечеру Жемапп.

— Да это все одно и то же.

— Нет, моя добрая дама, — говорил старый конюх, — есть разница: к вечеру пошел дождь, к вечеру и барабанный бой стал глухо отзываться.

Он мне и дал мотив, который я тут же набарабанила, следуя моему воображению.

Я тебе опишу мои туалеты, которые я надевала 25-го августа. Я очень хорошо сделала, что привезла с собой своё гродетуровое платье, светло-серое. Я его окоротила немного ниже колен, по совету герцога. Надела шелковые светло-серые ажурные чулки, вышитые букетами, и башмаки атласные, того же нюансу. Платье мое было открытое. На голову я приготовила голубой берет с тремя белыми перьями; другой берет, зеленый, герцог решительно отверг. Большое было затруднение в выборе широкой ленты или шарфа для надевания через плечо — это давало вид воинственный, что необходимо было для взятия Трира, Жемаппа и Вальми. Я выбрала зеленый, очень широкий кушак; герцог его забраковал, потому что этот цвет герцогини Беррийской. «Он очень не понравится отцу». Я предложила красный бархатный шарф. Герцог и этот забраковал, как совершенно негодный. Я ему показала синий и фиолетовый кушаки с пчелами, вышитыми золотом. — «Это слишком напоминает Наполеона. Намек слишком явный. Да где вы достали это?» Я, наконец, ему указала ленту из желтого атласа, по которому шли бархатные темно-зеленые полосы. Он очень обрадовался находке и вызвался отправить верхового к m-me Пальмир, чтобы привезти берет или ток под цвет ленты. Это все, что я пока от него получила. Желтая юбка, обшитая черными кружевами, и корсаж из черного бархата, с беретом из черных кружев, — это самая последняя мода. Юбка должна быть бархатная, если лиф бывает фай. Черные атласные башмаки довершают туалет, я их меняю до семи раз в день. Это туалет для маркизы. Для чтения панегирика св. Людовика я оставалась в том же платье, что к обеду: белое креповое, с богатым золотым шитьем и белые атласные башмаки, окаймленные вышитым золотом лизере. Ленточки также с такими же двумя лизере. Все любовались ими, даже сам король; принцесса Аделаида заметила, что это непозволительная роскошь.

— Я боюсь, что вы не вернете ваших расходов, — сказала она.

«Ну, это еще погоди, моя милая», — подумала я.

(В особом пакете за печатью Жиске)

Компьен. Суббота, 11 октября 1834 года

Демидов все сидит у меня до девяти часов, когда я уезжаю на службу к Тюфякину. Нет дня, чтоб он мне не привозил каких-либо безделушек, и часто очень ценных.

Он мне подарил четверку чудных лошадей с кучером и очень милым мальчиком; по-русски зовут это форейтором. Я Анатоля люблю как друга и брата. Я боюсь полюбить его. Моя любовь, если мы свяжемся серьезно, будет чем-то демоническим и для обоих будет пагубна. Рассказывают, что я ему прихожусь сестрой по отцу его. Я привыкла, чтобы меня любили тихо, безмятежно. Когда я гляжу на него, мне становится страшно. Думая об этом, я вперила в рассеянности на него глаза, и глаза стали заходиться, и мне казалось, что они вертятся, а его глаза вперились в меня, проникая в душу мою, — и мы так сидели несколько минут. Нам подали лошадей. Я рассмеялась, сошла на крыльцо, села на лошадь и поскакала вместе, на общий рандеву. Я встретилась с собравшейся кавалькадой, ехавшей нам навстречу: тут были графиня Кастеллан, г-жа Андерсон с дочерью, граф Пажоль, Эдгар Ней и лорд Дуглас. Поздоровавшись с ними, я поскакала к герцогу Немурскому, который с нами должен был ехать; с ним был и брат его. Разгоряченная верховой ездой или разговором с Демидовым, я вдруг почувствовала, что вся кровь бросилась мне в голову. Демидов все приставал ко мне со своей бешеной лошадью. Я стала действительно нервозной и все придерживала лошадь, герцог Немурский также, а наша кавалькада скакала все впереди, и мы ее потеряли из виду; Демидов ускакал туда же. Я воспользовалась поворотом, обернула лошадь и, скрывшись в лесу, поехала шагом по другой дороге; мы приехали домой задними аллеями. Прощаясь с герцогом, я сказала ему, что жду его с вновь появившейся четвертой частью Кукарачи, которую он только что получил; дверь останется незапертой.