Наталия Роллечек - Избранницы

Когда я вернулась со скотобойни, Сабина затащила меня в мастерскую:

— Погляди!

На столах лежало множество рваного белья, носков, дамских чулок и дырявых перчаток.

— Всю первую половину дня таскали. В конце концов мы заперли калитку на ключ. Нанесли столько, что за неделю этого не привести в порядок. И ни одного заказа! Одни только бесплатные штопки…

Я почувствовала, как слабеют мои колени, и села.

— Что же теперь будем делать? — прошептала я.

Сабина беспомощно развела руками.

В коридоре послышался шум; в мастерскую вошла матушка, за нею — сестра Алоиза и сестра Юзефа… Матушка держала в руке листок с объявлением, которое вчера так деловито выводила Казя на клочках бумаги.

— Кто это сделал?

— Мы, — ответила я не слишком уверенно.

— И что это должно означать?

— Мы думали, если дадим такие объявления, то клиентки понесут нам заказы и всё будет, как прежде… Чтобы заманить их в нашу мастерскую, мы и расклеили бумажки, в которых говорилось, что будем бесплатно ремонтировать… Этого мы не предполагали. Люди нанесли одни лишь лохмотья, чтобы все им — даром, — разъясняла я, с трудом сдерживая слезы.

Матушка часто-часто заморгала, словно ее глаза начал сильно резать яркий дневной свет.

— Однако все это понапрасну, — спокойно заключила Сабина. — И что за свиньи эти люди — хотят, чтобы все бесплатно, и не желают дать нам хоть сколько-нибудь заработать. Сейчас же пойдем и посдираем эти объявления.

Матушка, теребя в руке злополучный листок, бросила нам небрежно:

— С какою целью вы все это выдумали?

— Заработать на монастырь, — пробормотала я.

— Для кого?

— Нам всем хочется есть, а матушка сказала: даже сестры и те голодные, — с достоинством пояснила Сабина.

Плечи настоятельницы вздрогнули.

— Ах, боже мой!.. — прошептала она и с опущенной головой поспешно вышла из мастерской. Обе монахини молча последовали за нею.

Об этих неудачных объявлениях, о моркови и матушке-настоятельнице размышляла я, склонившись над листком чистой бумаги. В школе у нас была традиция ежегодно перед 19 марта писать письмо с именными пожеланиями пану маршалу Юзефу Пилсудскому. Школьное начальство особенно большое значение придавало при этом заголовку письма. Автор лучшего заголовка получал обычно высокий балл по польскому языку.

Я долго вертелась на лавке, прежде чем вывела на бумаге один за другим несколько пробных заголовков: «Любимый, самый лучший наш отец», «Великолепнейший рулевой», «Обожаемый вождь».

После этого я заглянула в правила поведения воспитанниц монастырских приютов и вывела каллиграфическим почерком:

«Со словами величайшего уважения, идущего из самой глубины сердца, и горячей любовью пишу я это письмо…»

Для начала как будто получалось совсем неплохо. Я сунула листок в очередной номер «Заступника», который лежал в ящике на тетрадях, и помчалась на кухню, так как была моя очередь мыть кастрюли.

После вечерней молитвы сестра Алоиза позвала меня пред свои ясны очи.

— Напрасно ты укрываешь свои чувства, дорогое дитя. Любви не нужно стыдиться, поскольку сам бог влил ее в наши сердца. Когда ты кончишь свое письмо святому отцу, [18] Святой отец — папа римский. Монахиня решила, что письмо, начатое Натальей и не имеющее точного адресата, предназначено папе римскому. то перепиши и дай его мне. После слова «рулевой» надо добавить — «Христова корабля». А о каком вожде думала ты? Ибо если о вожде «Евхаристичной Круцьяты», то так и нужно написать. Твое письмо, а точнее — его начало склонили меня к мысли предоставить тебе почетное право, которого, несомненно, захотят добиться все девчата — «рыцари господа Христа». Ты будешь помогать сестре Юзефе в украшении плащаницы.

— Заплати вам бог, — прошептала я, красная, как свекла. Монахиня, тронутая моей кротостью, ласково потрепала меня по волосам.

Заблуждение сестры Алоизы принесло мне короткое благополучие.

Я получала разные вкусные вещи со стола монахинь, сопровождала их, когда они следовали к обедне. Но длилось это недолго. Когда в школе по случаю окончания четверти у нас было итоговое собрание, классная воспитательница, желая сделать приятное монахине, похвалила меня за «преисполненное чувств» письмо маршалу Пилсудскому, начинающееся словами: «Любимый, самый лучший наш Отец, Великолепнейший Рулевой, Обожаемый Вождь»…

Сестра Алоиза слушала письмо с мрачной физиономией, а после возвращения в приют вызвала меня в переговорную. Здесь мне была прочитана нотация, из которой явствовало, что хотя пан маршал и является главой государства, но титул «самого лучшего отца» принадлежит прежде всего богу, а потом наместнику его на земле — папе, и она, сестра Алоиза, удивлена поведением учительницы, которая не понимает этой истины…

Похвалы учительницы и нравоучения монахини вселили в меня убеждение, что у меня два отца. Один из них является маршалом Польши, другой — восседает в Петровой столице. [19] Петрова столица — то есть Рим — столица мирового католицизма.

Присев на корточки возле корзины с прелым картофелем, который нужно было перебрать к ужину, я размышляла над удивительными превратностями этого мира. И я готова была охотно пожертвовать хотя бы одним из всесильных, ослепляющих своим блеском отцов за пару теплых чулок, за чистую постель без вшей, за тарелку вкусного супа… Увы! Никто, к сожалению, не предлагал мне пойти на такую жертву!

Я смотрела на серую стену, где стиснутый золотою рамой Христос в красном, словно кровоточащем, одеянии нес свой тяжкий крест на Голгофу. Был печальный, сырой полдень. Украшенные фиолетовыми лентами кресты и фигуры как-то особенно подчеркивали пустоту и холод костела.

— Таля… — раздался шепот возле самого моего уха. — Я пойду сегодня в пекарню вместо тебя. Мне нужно с ним увидеться.

— С кем?

— Ах, ты ничего не знаешь? — Гелька зарделась. — Еще никогда в жизни не была я так счастлива…

Она умолкла, так как появилась новая толпа людей, тянувших печальные песнопения. Казалось, даже каменный костельный свод и тот тяжело вздыхал: «О народ мой, что я сделал тебе!» — рыдали стены.

Я попятилась в сторону. Окруженный толпою молодежи, священник громко читал о муках Христа, пострадавшего за весь наш род человеческий.

Обращая взгляд на изображение трех женщин, стоящих с заломленными руками, я шепотом спросила:

— Откуда ты его знаешь?

Вошел служитель, зажег свечи на боковом алтаре; слабые отблески их огоньков поползли вдоль витых позолоченных колонн и замерли на каменном лице плачущего ангелочка.

— Не могу сказать тебе, — с жаром ответила Гелька. — Он хочет, чтобы я убежала с ним.