Халлдор Лакснесс - Самостоятельные люди. Исландский колокол

Когда Гвендур вернулся в долину, в Летнюю обитель, ему показалось — бог тому свидетель, — что отцовский домик как-то смешно покосился и съежился. Он намеревался сказать отцу, что едет в Америку. Две голубые бумажки, много денег… Война кончилась, он может стать кем хочет, — разводить рогатый скот, может стать столяром.

Отец стоял, задумавшись, у порога и смотрел на долину. Может быть, ему виделось в его весенних мечтах о будущем, как растет и расцветает его род. А может быть, у него и не было подобных видений и не было идеала, о котором можно было бы написать; может быть, он не находил ничего поэтического в своем тяжелом труде, — во всяком случае, не больше, чем французы и немцы, перебившие миллион людей без всякой причины, и, по мнению некоторых, ради собственного удовольствия. Но одно было бесспорно: когда-нибудь он умрет, отправится к черту. Кто же тогда позаботится об овцах? Неужели достаточно двух голубых фальшивых бумажек, чтобы свести с ума здорового крестьянского парня, продолжателя тысячелетнего прошлого своей страны, составляющего единое целое со своей родиной и народом? И вот по пути от холма к хутору он изменяет стране, народу, себе самому, своему прошлому, настоящему и будущему.

Бьяртур только сказал:

— Не верь письмам из Америки. Все, что в них пишут о кормлении скота, — ложь.

— Тогда, может быть, я стану столяром, — сказал юноша.

Отец сплюнул и ответил:

— Я знал многих столяров; они никогда ничего толком не делали — слонялись из поселка в поселок и забивали гвозди для чужих людей. На катящемся камне мох не растет.

Юноша упорно молчал.

Подождав немного, отец продолжал:

— Я потерял почти всех своих сыновей и никогда ничего не говорил. Что было — то прошло. Но ты же умеешь ходить за овцами. Я бы прошелся по твоей спине плеткой, будь ты на год моложе.

— Если человек получил так много денег, — сказал юноша, — почему же не воспользоваться этим, не отправиться в большую страну?

— Большая страна? Дурацкая болтовня! Летняя обитель — не меньше любой страны. А тот, кто не может быть мужчиной в Летней обители, не станет им ни в какой другой стране. Из тебя нигде не выйдет мужчины. Другое дело твой брат Йоун, у него охота странствовать была в крови с раннего детства, и думал он не об овцах, а о чем-то другом. Но ты? Ты же умеешь разводить. Я тебя никуда не пущу. Тебе я хотел оставить землю. Ты, как добрая земля, мог бы приносить по два урожая в год, — вот что я думал о твоем будущем. Ты был мне самым преданным из всех моих детей; и хоть ты еще безусый, но — кто знает, — может быть, со временем ты мог бы удачно жениться и стать богатым крестьянином.

Юноша медленно ответил:

— Мне исполнилось семнадцать лет, и я сам могу решать свою судьбу. Правда, я всегда любил овец, но если я ничего не говорил вслух, — разве ты знаешь, о чем я думал про себя? Я часто думал, что, если мне представится случай, то я ухвачусь за него. Я уверен, что так думают все — и молодые и старые. Люди не смеют мечтать, надеяться на что-нибудь и продолжают работать, некоторые до самой смерти. Поэтому я и сам не верил в этот случай, пока не распечатал письма. Но я чего-то ждал, сам не знаю чего. Может быть, один-единственный раз жизнь улыбнулась мне. Я не сумасшедший, но я был бы сумасшедшим, если бы не воспользовался этим единственным случаем, чтобы поехать в широкий мир и стать чем-то в этом мире, как те люди, которые смеют думать вслух.

— Знать я не хочу никаких глупостей, — сказал отец, — слышать не хочу об этом дьявольском мире! Что ты знаешь о нем? Что такое мир? Мир здесь, Летняя обитель, мой хутор, — вот он, мир. И если ты спятил, заболел горячкой и хочешь схватить солнце в руки только потому, что увидел голубые американские деньги, — а ведь они фальшивые, как все незаработанные деньги, — так ты узнаешь рано или поздно, что Летняя обитель — это и есть мир, и тогда ты вспомнишь мои слова.

Наступило холодное молчание.

Бьяртур не пытался уговаривать сына: ведь это признак слабости; самостоятельный человек думает только о своих делах и не вмешивается в чужие. Он, Бьяртур, сам никогда не позволял уговаривать себя. Но с того дня сын перестал для него существовать: он не обращался к Гвендуру, не отдавал ему приказаний; он копал глубокую канаву на лугу вместе с батраком и работал, как каторжный, целыми днями. Юноша тоже ничего не говорил, но предстоящая разлука давила его тяжелым камнем, наполняла его душу страхом и печалью. Любовь к земле была у него в крови, она не требовала ни слов, ни объяснений, и теперь ему казалось, что он отрывается от земли и уносится куда-то в воздух, в пустое пространство, в неизвестность. Но он не мог ничего изменить. Человек живет в мире действительности, привыкает к ней с детства, мужественно смотрит ей в глаза, — но вот даль поманила его к себе своими невиданными возможностями, у него в руках входной билет — две голубые бумажки, — и он уже не живет в мире действительности, он уже не в ладу с ней, у него нет мужества смотреть ей в глаза, он во власти гостеприимной дали, манящих надежд, — может быть, на всю жизнь. Может быть, он уже конченый человек.

— Я уезжаю завтра, — сказал Гвендур. Ответа не последовало.

— Не купишь ли ты моих овец?

— Нет, но ради тебя я могу утопить их в торфяном болоте.

— Хорошо, тогда я подарю их Аусте Соуллилье, когда буду проезжать через город.

— Что? — сказал отец. — Ты сошел с ума! Ты едешь? Тебя убьют.

— Ведь уже не воюют, война кончилась. Больше они не сказали ни слова.

— Бабушка, — сказал юноша. — Я уезжаю завтра.

— Ну, не так уж, верно, далеко, мой мальчик, — заметила она.

— В Америку.

Халбера уронила вязанье на колени, поглядела на него искоса и почесала спицей под чепцом.

— Ну, все вши у меня разбежались в разные стороны, — сказала она и снова взялась за вязанье.

Гвендур встал утром совершенно разбитый, попрощался с бабушкой; в этом прощанье не было ничего поэтического, она даже не попросила его передать привет родственникам. Отец не дал ему лошади, и юноша отправился пешком на восток. Он надел свой синий костюм; часы с цепочкой и блестящие башмаки он нес в носовом платке под мышкой, а багаж отправил заранее; носки натянул поверх брюк, чтобы не испортить их.

Щебетали птицы. Белый туман лежал на горах. Трава была в росе. На коричневом болоте зеленели сухие полоски земли.

Отец уже работал в канаве. Гвендур направился к нему, чтобы попрощаться. Бьяртур даже не потрудился выбраться из канавы, он только коротко сказал: «Прощай».

— Отец, — смущенно сказал юноша, стоя на краю канавы, — не поминай меня лихом.

— Я боюсь, что тебе придется плохо, сынок, — ответил Бьяртур. — Честным людям там плохо приходится. А здесь ты мог бы стать самостоятельным человеком, как я. Ты отдаешь свое царство ради того, чтобы стать слугой других. Но что толку говорить. Я остаюсь здесь один и буду работать, пока жив. Скажи это и маленькому Нонни. Прощай.