Халлдор Лакснесс - Самостоятельные люди. Исландский колокол

Если маленький беззащитный народ при всех своих несчастьях так счастлив, что имеет достаточно сильного врага, то время вступит в союз с этим народом, как с тем животным, которого я привел в пример. А если он в нужде своей прибегнет к защите тролля, тот проглотит его в мгновение ока. Я знаю, что вы, гамбуржцы, будете посылать нам, исландцам, зерно без червей и сочтете зазорным для себя обмеривать и обвешивать нас. Но когда на берегах Исландии вырастут немецкие торговые города и рыбацкие поселки, то много ли пройдет времени, пока там, скажем, появятся также и немецкие крепости, и наемные войска? Какова же будет судьба народа, создавшего славные книги? Исландцы в лучшем случае станут жирными слугами в немецком вассальном государстве. А жирный слуга не может быть великим человеком. Избиваемый же раб — великий человек, ибо в сердце его живет свобода.

В эту осень и зиму Арнаса Арнэуса не так часто видели в его библиотеке, как раньше. Он всегда рано вставал, нередко уже в восемь или немного позже начинал работать, но обычно говорил, что этих утренних часов вряд ли хватит, чтобы сделать необходимые записи для потомков о содержании, происхождении и авторстве тысяч хранившихся у него больших и малых исландских древних рукописей. Теперь же случалось, что он заходил в библиотеку только к вечеру, а то и совсем не заходил, а если кто-либо спрашивал его, слуги отвечали, что он болен или поздно лег вчера и еще не вставал. Случалось, они отвечали, что его не было дома со вчерашнего дня, и не могли сказать, где он. Он мало интересовался тем, что происходит и в духовном суде, и в консистории, и в университете.

В библиотеке за столом сидит studiosus antiquitatum Гринвицензис, он переписывает истрепанные кожаные книги, но часто вынужден отрываться, чтобы сделать заметки и записи для тех ученых трудов, которые он в свободное время пишет сам о многочисленных природных явлениях в Исландии, в особенности о ее тайных силах. Кроме того, он выполняет доверительное поручение, налагающее на него тяжелую ответственность и не дающее ему покоя ни днем ни ночью — следит, чтобы в дом не проник Йоун Мартейнссон. Времени для работы у ученого мало, ибо, как только слышится шум в сенях или коридоре или шаги за окнами, он вынужден вскакивать из-за стола, чтобы подслушивать и подглядывать. В течение многих ночей, когда он подозревал, что этот непрошеный гость бродит поблизости, он не раздевался и не уходил спать в свою комнату, а ложился на полу в библиотеке, подложив под голову толстый фолиант, завернувшись в теплое одеяло, и спал очень чутко или же бодрствовал возле книг, являющихся жизнью Исландии и душой севера.

Однажды вечером он сидел за своим большим трудом по истории языка и стремился доказать, что исландский, другими словами датский, язык не существовал в раю, а был создан греками и кельтами после потопа; от всей этой учености ему захотелось спать, и он положил голову на руки. В этот вечер дул западный ветер, холодный и пронизывающий. Падали редкие капли дождя, печка остыла, и в доме было холодно. Хлопала плохо закрытая калитка в соседнем дворе, иногда слышен был глухой стук копыт и шум карет, едущих по другой улице, — это военные направлялись домой или король ехал развлекаться. Ничего подозрительного. Но вдруг со двора послышались странные вопли — резкие, грубые и хриплые. Гриндвикинг сразу же проснулся.

— Неужели какая-нибудь собака выйдет на улицу в такую непогоду, — проговорил studiosus antiquitatum и невольно забормотал строки старого псалма для утешения в тяжелую минуту, выученные им еще тогда, когда он сидел на коленях у матери:

Затем он осенил себя крестным знамением, отгоняя призраков, и, выбежав из библиотеки, открыл дверь и выглянул во двор. И, конечно, там стоял не кто иной, как Йоун Мартейнссон.

Увидев, кто это, studiosus antiquitatum прошипел в дверь, навстречу ветру:

— Abi, scurra! [217] Убирайся, мошенник! (лат.)

— Копенгаген горит, — пробормотал пришедший, пригнув голову к груди, и ветер унес его слова. Но как раз тогда, когда ученый собирался произнести подходящие к случаю латинские стихи и открыл было рот, струя ветра ворвалась в приоткрытую дверь и донесла до него обрывки слов пришельца. Еще раз Йоуну Мартейнссону удалось ошеломить Йоуна Гудмундссона.

— Что, что ты говоришь? — спросил он.

— Ничего. Я только сказал, что Копенгаген горит. Пожар в Копенгагене.

— Я знаю, что ты лжешь, негодяй, если только ты сам не поджег его, — сказал Гриндвикинг.

— Передай это Аурни от меня и скажи, что я хочу получить награду за то, что сообщил ему эту новость.

— Покажи сначала «Скальду», которую ты наверное продал шведам за водку.

В эту минуту на небе взвилось пламя. Пожар был где-то поблизости.

— Никакой водки, — сказал Йоун Мартейнссон. — Я замерз, стоя на валу и наблюдая. Было уже за полночь. Я заглянул в «Золотого льва» и спросил, нет ли там Аурни, но мне ответили, что сегодня ночью он собирался пить дома, ибо утром его увезли оттуда спящим.

— Если ты еще раз посмеешь связать имя моего господина и учителя с этим домом разврата, я позову городскую стражу, — сказал studiosus antiquitatum.

— Это, во всяком случае, не такой плохой дом, раз король только что поехал туда верхом на четырех лошадях, ты вряд ли видел лучшие места в Гриндавике, — сказал Йоун Мартейнссон.

— Король не ездит верхом на четырех лошадях, а ездит в карете, запряженной четверкой лошадей, — сказал Гриндвикиыг. — Тот, кто дурно отзывается о короле, получает восемьдесят плетей.

Отсветы пламени все еще горели на небосводе, а на западе можно было видеть крыши ближайших домов и колокольню церкви Божьей матери, — они резко вырисовывались в ночном мраке на темно-красном фоне тлеющего пепла.

Гриндвикинг осторожно закрыл дверь и повернул ключ. Но он пошел не к учителю, чтобы рассказать ему эту новость, а туда, где спал Йоун Хреггвидссон. Разбудив его, он попросил его немедленно встать и идти в сад следить за Йоуном Мартейнссоном, который поджег Копенгаген, а теперь хочет воспользоваться всеобщей суматохой, чтобы украсть книги у хозяина и цыплят у хозяйки. Он сказал крестьянину, что пламя достигло колокольни церкви Божьей матери.

Затем Гриндвикинг поднялся по лестнице и остановился у спальни асессора. Дверь была заперта. Он постучал несколько раз, но, поскольку никто не отозвался, он закричал в замочную скважину:

— Мой господин, мой господин, пришел Йоун Мартейнссон. Церковь Божьей матери в огне. Копенгаген горит.