Халлдор Лакснесс - Самостоятельные люди. Исландский колокол

И молодая девушка, не знавшая закона божьего, тоже забыла о зиме. Но разве она не боялась чего-то в долгие дни непогоды? Да, боялась. Все боялись. Ночи тянулись бесконечно. А дни были даже не похожи на дни. Живешь ради весны, но не веришь в нее, пока она не наступает. Первый одуванчик, первая ржанка — и как будто пришло уже все, ради чего ты живешь, пока не умираешь. Вскоре болото зазеленеет, и жизнь на нем закипит, как в прошлое лето, — цапли снова будут вежливо, как молодые девушки, кланяться, стоя в лужах; маленький водопад в горах потечет наверх, поближе к солнцу. И он — он приедет из далеких краев…

Наступила страстная пятница. В Летней обители все смутно подозревали, что в этот день кто-то был распят — не то бог, не то Иисуспетрус. Впрочем, о распятии у них были весьма туманные представления — они никогда не видели креста и еще меньше могли представить себе распятых людей, да и не проявляли никакого интереса к этому. В поселке — там без конца занимались этими старыми россказнями. И как раз в этот день похолодало, погода испортилась, к вечеру подул ветер, небо затянуло облаками. Семья уже укладывалась спать, когда пошел снег. Бьяртур из Летней обители тоже нахмурился к вечеру. Около полуночи он надел штаны, обулся и вышел взглянуть на погоду. Снег так и валил, он уже лег на землю густым покровом толщиной в вершок, а наутро поднялась отчаянная метель с сильным морозом.

Бьяртур меньше всех на хуторе радовался ранней весне: приметы весны не умиляли его — он не очень-то доверял цветку или щебетанью птиц. Несмотря на погожие дни, его овцы были в плохом состоянии: сено после дождливого лета оказалось гнилое, снега на полях было мало, и он поддался соблазну и выпускал своих овец чаще, чем это было полезно для них. Но больше всего его беспокоило то, что у овец появились глисты и их обычные спутники — кашель, вялость, понос. Корм, казалось, не шел впрок овцам. Некоторые из них до того отощали, что Бьяртур опасался за них и подумывал, не взять ли их в дом и не начать ли кормить сеном с выгона, а может быть, даже и тестом. А тут еще разразилась пасхальная непогода. Трудно сказать, долго ли она продержится, — а овцы уже привыкли пастись на воле и щипать весеннюю травку у болотных проток; теперь их нужно опять загнать в хлев, на неопределенное время им придется вернуться к скудной пище.

Погода была ужасная. Разыгралась настоящая снежная вьюга, одна из тех, когда в горе раздавался вой, который несся к хутору, будто тролли взбесились и стали бить в свои барабаны. Собака скулила, дрожа всем телом, на краю чердачного люка. Дети забились в постель беспорядочной кучей. Первый день пасхи был одним из тех редких дней, когда старая Халбера прочитывала весь псалом против непогоды с начала до конца. Этот удивительный псалом о буре и бесноватом был в представлении детей самым мрачным из всех существующих на свете. Жуткий герой псалма, бесноватый, измученный злыми духами, голый, затравленный, разъяренный, продолжал являться им во сне еще много дней спустя после того, как метель улеглась. И в более поздние годы неожиданное воспоминание о нем омрачало им радость даже в летнюю пору. Он врывался в их память, когда они меньше всего ожидали этого, даже тогда, когда им жилось хорошо.

Когда старуха считала необходимым пропеть весь псалом, это было признаком того, что все злые силы в земле и на земле сорвались с цепи. Она читала псалом, отрешившись от всего житейского, охваченная последним ужасом, будто приближался час Страшного суда. Забыв обо всем на свете, она медленно раскачивалась взад и вперед, скрестив на груди свои скрюченные, узловатые руки; голос ее звучал, как скрежет тупого зазубренного клинка по живому мясу.

Никогда зима не кажется такой могущественной, как в такие весенние дни. В безмолвном страхе бились сердца ни в чем не повинных детей перед лицом жестоких сил, окруживших их маленький самостоятельный хутор.

В это пасхальное утро мать сняла башмаки и снова слегла.

Пять дней бушевала метель — и как ослабели овцы за этот короткий срок! Они не притрагивались к гнилому болотному сену, и Бьяртуру ничего не оставалось, как кормить их сеном с выгона, которое до сих пор получали только корова и ягнята. Но надолго ли хватит этого сена, если им кормить всю скотину? Его уже оставалось совсем немного. Разумеется, в первую очередь надо позаботиться об овцах, но, с другой стороны, нельзя лишать и корову хорошего сена и давать ей гнилую труху: она не дотрагивалась до нее, сердито мычала над полной кормушкой и давала все меньше и меньше молока. Пожалуй, она не дотянет до того времени, когда ее можно будет выпустить на подножный корм; а это когда еще будет — не раньше Иванова дня. Зато, если непогода утихнет и снег на полях растает, можно будет как-нибудь поддержать овец остатками хорошего сена. Надо было сделать выбор между коровой и овцами. И чем дольше длилась метель, тем становилось яснее, что одна сторона должна победить другую. Вот каким грозным испытанием может стать весенняя метель для маленького хутора в долине. Нет ничего удивительного, что в сердце прокрадывается отчаяние, а бессонные ночи не приносят отрады и утешения. Даже прекраснейшие воспоминания теряют свой блеск, подобно сверкающей серебряной монете, которая стерлась и позеленела. Дети видели, что отец вставал по утрам не выспавшись, с воспаленными глазами, хмурый; видели, что у матери лицо опухло от безмолвного плача по ночам, — она все еще выходила к корове, чтобы почесать и утешить ее.

— Скоро погода улучшится, — говорила Финна. — Скоро для нас с тобой засветит солнышко и снег растает; тогда овцы опять пойдут на болото, и ты наешься всласть хорошего сена. Покажется благословенная зеленая травка, и маленький Нонни вместе с матерью будет стеречь корову на склоне горы. И птиц!

Птиц? Нет. Слова не идут у нее с языка, гнилое сено лежит нетронутым в кормушке, и корова жалобно мычит. Словами тут делу не поможешь, хотя птицы, может быть, и запоют в летние дни. И женщина лишь молча гладит корову. Может ли пение утешить тех, кто стоит перед лицом смерти? Она в страхе гладила Букодлу. Корова не переставала мычать.

Метель, разыгравшаяся на пасху, в конце концов утихла. Засияло солнце. В эти длинные солнечные дни снег стаял довольно быстро, но погода еще не устоялась, по ночам бывали заморозки. Бьяртур выгнал овец на болото, но молодые побеги осоки наполовину или совсем завяли, из-под снега были видны лишь грязные лощины, сплошь черные. Многие овцы до того ослабели, что их с трудом можно было выгнать в поле, других и вовсе нельзя было поднять. Когда овцы перешли через ручей, им трудно было вскарабкаться на противоположный берег, хотя он высотой доходил им только до колен; передними ногами они еще кое-как зацепились, а задними беспомощно скребли по откосу. А когда Бьяртур их поднял, они легли на берегу и уже не проявляли охоты двигаться. Он брал их за рога, пытался поставить на ноги, но они могли только ползти на коленях. Что же, так было всегда, со времен первых поселенцев. Протащившись немного, овцы опять валились на бок. Внизу, на болоте, они застревали в топких местах, а увязнув хотя бы чуть-чуть, уже не делали никаких попыток выкарабкаться. Вороны снова вернулись на болото, дожидаясь случая впиться когтями в спину овцы, заживо распотрошить ее, выклевать ей глаза. Однажды три овцы остались лежать на краю выгона, они не поднялись и тогда, когда Бьяртур натравил на них собаку, которая с лаем носилась вокруг, — они только помаргивали. Тогда Бьяртур достал свой карманный нож и, разобрав на них шерсть, перерезал им горло и закопал их.