Тадеуш Голуй - Дерево даёт плоды

— Мне все еще чудится, что у меня вши, — говорила она. — Ежедневно просматриваю рубашку и трусы, заглядываю в швы и складки, ищусь, как обезьяна. Когда вернулась из леса, мама посадила меня в бочку с горячей водой и отмывала вонючим мылом, как ребенка, а барахло мое сожгла.

— Да, такое довольно долго помнится.

— А голову мне мыла керосином. — Она засмеялась, распуская волосы. — Знаешь, однажды был смотр бригады, приехал поверяющий, а я не могла встать в строй из‑за того, что стирала ребятам белье, упала в воду и вся намокла. И так жалела, что чуть не расплакалась, ведь это был «Юзеф».

— «Юзеф»? Мариан Корбацкий?

Ганка взглянула удивленно. Она не знала фамилии, но подробно описала внешность Корбацкого. Снова замкнулось звено в цепи судеб. Я рассказал девушке о Корбацком, она хлопала в ладоши и, прыгая от радости, заговорила нараспев:

— Хорошо, хорошо, замечательно. Хорошо, хорошо.

— Вода уже готова. Мойся, а я тем временем немного приберусь в комнате, вытащу одеяла, подушки и все необходимое. Только не утопись. И закрой кран.

«Как хорошо. Как хорошо! Почему, собственно, она так радуется? Думает получить протекцию у Корбацкого? Зачем? Я устрою ее на учебу хотя бы с помощью Шимона, она не нуждается в поддержке. Милая девушка! Видно, досталось ей в лесу».

Она плескалась, весело напевая какие‑то лихие партизанские песни, пока я разбирал постельные принадлежности и белье. То, что было личной собственностью Терезы, откладывал в сторону. Надо отослать родне, пусть пользуется. Не нажила добра Тереза, работая на табачной фабрике. Обшаривая ящики, я обнаружил отсутствие коробок, в которых она хранила письма Кароля, его документы, какие‑то записи и счета. Наверное, их изъяли при обыске. Почему меня еще не допрашивали по этому делу? Неужели его уже забросили? Хорошо, хорошо, замечательно. Но я не отступлю. Найду тех двоих. Не знаю еще как, но найду непременно.

Я без особого усилия поднял тяжелый ящик, потом второй и третий. Как они здесь улягутся? Тахта и кушетка. На тахте — родители, Ганка — на кушетке. Но сегодня пусть хорошо выспится. Я постелил ей на тахте, включил ночник и отправился к себе. В дверях были матовые стекла, я завесил их одеялом.

— Ну как ты там, Ганка? Еще не утонула?

— Нет. Но здесь чертовски скользко. Можно взять твою гребенку, а то я забыла свою?

— Бери.

Вернувшись в комнату, она поблагодарила меня за приготовленную постель.

— Ты говорил, когда писали протокол, что женат. Как это? — спросила она через дверь.

— Формально — да. Но это старая и длинная история.

— Понятно. Она здесь живет?

— Да. Почему ты спрашиваешь?

— Ну, знаешь! Ради бабьего любопытства. Здесь чудесно! И ты мне очень нравишься, серьезно. А как я боялась, когда ты кричал на кухне! Расскажи что-нибудь о себе.

— Не припоминаю ничего веселого.

— Не обязательно веселое.

Не знаю, почему, я рассказал ей в ту ночь историю нашей камеры, моей и Катажины. Она слушала, ежеминутно перебивая меня дельными, обстоятельными вопросами, словно хотела представить полную картину. Ганку интересовало все, размеры камеры и как она выглядела, ход допроса, разновидность заболевания и его симптомы, причем благодаря ее вопросам повествование текло свободно, делалось более безличным, бесстрастным. Это было в первый день? А где вы спали? На полу? Бетонном? Она сказала: «Бедный мой». Это не была жалость, верно? А кто кого первым перевязывал? Ты ничего особенного не испы тывал? Чувствовал себя не мужчиной наедине с женщиной, а просто врачом подле раненого? А где стояла параша? Говори, говори, это не так страшно. У меня были раненые потяжелее, я перевязывала им задницы и причандалы, подумаешь! Ну, а если бы там была уборная, как здесь, и даже ванная, тогда что? Не понимаю, у меня не такие нервы. Я бы не ушла.

— Тебе так кажется.

— Мне не кажется, — возразила она неожиданно резко. — Мне вообще очень мало «кажется». Глупцы, пижоны. Твой старик был рабочим?

— Ты же слышала. Памятник ему поставили.

— Удивительно. Мы были вместе — твой старик, твоя тетка, мой старик, я и ты, и ничего об этом не знали.

Я не возразил против этого «вместе», действительно готовый поверить, что так было на самом деле. Припомнился вчерашний ночной разговор, чем‑то он походил на этот, только я не улавливал — чем. Ганка не повторила предложения Катажины даже после моего вопроса, тепло ли ей. Я не знал, что еще сказать. Впрочем, она быстро уснула, мерно похрапывая, и тем самым вызволила меня из затруднительного положения.

Что бы произошло, если бы не ее неожиданное решение позвать милицию. Укокошили бы меня сообща хорошие с плохими — дорожник и его шурин? Вернулись от нотариуса, что‑то там, видимо, настрочили, и, может, только хотели заставить меня пойти им навстречу?

Смелая девушка, ничего не скажешь. И красивая. Хорошо, хорошо, замечательно! Завтра же сведу ее к Шимону, впрочем, и о себе надо позаботиться, «абажурные» деньги кончаются, пора вылезать из норы на свет божий.

Шимон принял нас в огромном кабинете, перегороженном шкафами. Он сидел у окна на балкон, за которым виднелась башня ратуши, аттика Сукенниц, красные стены Мариацкого костела, — словно картина в белой раме. Голуби, облепившие перила, чистили перья и косили глаза — бусинки на окно. Мой отчет ежеминутно прерывался телефонными звонками, Шимон делал какие‑то заметки по — французски, поскольку не умел хорошо писать по — польски, кричал в трубку, которую придерживал подбородком, чтобы руки оставались свободными: — Что, какая забастовка, спятили? Хлеба нет, нет хлеба, я проверял… До чего ж вы непонятный товарищ, хлеба нет. Вы ликвидируете забастовку? Тысяча тонн, надо же! Мы пришлем людей за углем, электричество должно быть, двадцатый век… Это нам известно: начальная школа, два года в партизанах, покоя не дают… ЮНРРА? Ну наконец‑то, выдавайте только по разнарядке. Вот вам формуляры, заполняйте.

Я подсел с Ганкой к круглому столу в коридоре, не сводя глаз с разбитых на рубрики бланков. Девушка, не раздумывая, взялась заполнять их крупными, округлыми буквами и прочерками. Она не испытывала никаких трудностей и сомнений.

— Ведь это документ, анкета для вступающих в партию, — сказал я. — Призадумайся, Ганка. Нельзя же так, тяп — ляп. Шимон меня даже не спросил. Разве так можно?!

Ганка удивленно взглянула. Она уже призадумывалась, прежде чем пошла с ребятами в лес, призадумывалась, когда отец глотал партийный билет, с нее достаточно.

Я завидовал ей, но, собственно, что мне мешало заполнить анкету и вступить? Я внимательно прочел бланк и начал писать, удивляясь, что получается так много прочерков, означающих «нет».

Роман Лютак, родители, девичья фамилия матери, когда родилась? Происхождение рабоче — крестьянское, отец рабочий, партийная принадлежность до войны, во время войны, после войны, два курса юридического факультета, образование неоконченное высшее, служащий, женаг, подвергался ли преследованиям…