Тадеуш Голуй - Дерево даёт плоды

Но едва я закрыл двери, Дына угомонился, потускнел и сник.

— Все читал и слыхал, — сказал он, устраиваясь на тахте. — Поздравляю с выдвижением, молодой бабенкой под боком, известностью и так далее. Бежит время, бежит, еще недавно ты жрал хлеб со смальцем и забавлялся сердобольными коровками. А помнишь…

Жестом я дал ему понять, что ни о чем не желаю помнить, но Дына втихомолку предался каким‑то воспоминаниям, ибо прикрыл глаза и легкая улыбка раздумья дрогнула на губах.

— А ты что поделываешь? — спросил я, чтобы прервать молчанье. — Как твои успехи?

— Я не такой счастливчик, как ты, и не имею такого блата. Приглашали меня в компаньоны в частную торговую фирму, люди толковые и порядочные, не политические карьеристы, Но все пошло прахом, органы наложили лапу, и братва сидит. Кое‑кто даже из твоего древнего града. И я к тебе, собственно, по этому делу. Надо помочь, понимаешь ли. — Он понизил голос. — Нам необходим человек со связями, вроде тебя, поскольку дело малость припахивает. Кое‑что похуже улаживали в лагере, верно?

— Я слышал о разных аферах. А не была ли твоя фирма крышей для каких‑нибудь конспираторов?

— Господи, я же знаю, что ты всегда видал в гробу такие вещи, впрочем, речь идет лишь о том, чтобы выйти на кого‑то, установить контакт. Сумма не играет роли. Ты знаешь Лисовского, якобы спас его от смерти, как я читал, знаешь Корбацкого, который весьма многим тебе обязан. Пусть только пару человечков исключат из этого дела.

Мне припомнились иные слова Дыны, прежние. Чем он, собственно, теперь руководствовался: жалостью и чувством дружбы, жаждой наживы или политическими соображениями? Я решил соблюдать осторожность.

— Как это случилось? Засыпал их кто‑нибудь?

— Разумеется, но скорее случайно. Какая‑то стукачка… Шлепнули ее по приговору.

— Ага, приговор, значит — политика! А подробностей не знаешь?

— Откуда же мне знать? Такая самозащита необходима.

Дына вдруг запнулся, спохватившись, что сболтнул лишнее, но отступать было уже поздно, ведь по злорадно удовлетворенному выражению моего лица он понял, что попался на чем‑то большем, нежели простая болтливость. Я сам слишком хорошо ощутил эту гримасу, чтобы усомниться, что она прошла незамеченной.

— Роман, будем откровенны, — начал он спустя минуту. — Я никогда не считал тебя свиньей, хотя Там о тебе отзывались по — разному, знаю, ты делаешь все это, чтобы тебя не тревожили, ради спокойной жизни, — я имею в виду карьеру, но отнюдь не подозреваю, что ты им продался. Ты сказал себе: хватит, надо жить. Никто не вправе упрекать тебя из‑за этого, тем более что ты сумел себя поставить, знаю. Но если уж выбрался наверх, то не забывай о других, помогай им, а не оккупантам. Будь благоразумен. Ты же знаешь, что все общество признает законное правительство, что эта временная оккупация должна кончиться, что наши союзники выставят отсюда москалей. Хотя бы и силой. Я люблю тебя, поэтому и говорю как на духу. Но возвратимся к нашей теме: речь идет о трех лицах.

— Кто тебе поручил обратиться с этим именно ко мне?

— Не скрываю, что за последнее время многие люди, занимавшиеся этими делами, влипли, вот почему выбрали меня и предоставили свободу действий. Я слыхал о тебе по радио, подумал, что это удачная находка, и приехал.

— И ты уверен, что за деньги удастся освободить этих лиц?

Дына понял меня превратно. Разумеется, что за вопрос? За доллары все можно, впрочем, речь идет лишь о том, чтобы взяли подписку о невыезде и освободили из‑под стражи, тогда их запросто перебросят за границу, и концы в воду.

— Значит, это не пустяки, значит, ты…

— Понял, что это не пустяки, прекрасно, — перебил он. — Я совсем недавно… но кое — чго усек. Речь идет о благородных людях, Роман, о поляках. Ты не можешь, не имеешь права сложа руки взирать на террор, на переполненные тюрьмы, на все, что творится вокруг, даже если бы не интересовался политикой. Впрочем, тебе бы не удалось остаться в стороне, мне тоже не удалось, никому не удастся.

Он принимал меня если не за «своего», то, по крайней мере, за человека, заслуживающего доверия. Пока я молчал, не вполне представляя, как ответить на предложение и как поступить с ним самим, он подробно изложил свой; план. Мне надлежало подкупить Лясовского, чтобы тот освободил из следственной тюрьмы всю группу по причине плохого состояния здоровья, а если бы не выгорело с Лясовским — просить об этом одолжении «Юзефа». Дына нисколько не сомневался в успехе предприятия.

— Поражаюсь тебе, — ответил я. — Не ожидал, что займешься подобными делами, ты воззращался на родину с другими настроениями.

— Оставим это. Ты должен быть с нами, а не помышлять о личной карьере.

— Дына, — сказал я, — слушай внимательно, прошу тебя. Мир тесен, но договориться трудно. Ты высказался, теперь моя очередь. У меня была родственница, тетка, Терека Лютак. Убили ее мерзавцы ночью на улице. За что? Она никого не выдала. Хотела, чтобы лучше было и справедливее, смекаешь, Дына? Ты ошибся адресом. Не важно, что обо мне пишут и бол тают. Я не карьерист, но хочу, чтобы все то, что сделал прежде, случайно, не по своей воле, обрело смысл. Но ты этого не понимаешь. Тебе кажется, что все думают и чувствуют так же, как ты, кроме горстки продавшихся. Идиот! Сиди, сиди смирно, я еще не кончил.

Дына скорчился в кресле, уставясь на меня как на помешанного, полными ужаса глазами застигнутого врасплох человека. Все это не укладывалось у него в голозе, и он наверняка полагал, что я свихнулся. Я не разыгрывал никакой заранее продуманной роли, но, прислушиваясь к своему спокойному, ровному голосу, думал, что столь же спокойно мог бы этого человека убить. Ибо уже презирал его, брезговал им, как существом низшего порядка. Я перечислял ему деяния отца, Терезы, Ганки, причем излагал обо всем так безлично, что казалось, цитировал собственную биографию. Если бы он пришел в себя, я, пожалуй, остановился бы, но возможность поизмываться над этим лысым толстяком, пытающимся слиться с креслом, стать неодушевленным предметом, доставляла мне радость и приносила облегчение. Не знаю, долго ли тянулся мой монотонный монолог. Прервала его Ганка, явившаяся с чайником и банкой растворимого кофе.

— Пришел отец, — сказала она. — Все‑таки он решил ехать. Обещали домик, и работа по нем. Вам сколько ложечек? Сахар лучше положить сразу, а то плохо растворяется.

Усевшись между нами, она приготовила ароматный кофе. Дына отлепился от спинки кресла, дрожащей рукой обхватил кружку с нарисованным гномиком.

— Трофейная, — пояснила Ганка. — У нас целый сервиз. На тарелках, знаете ли, разные сценки из сказок, специально для капризных детей, чтобы не канителились с едой, кто быстрее слопает, тот и увидит на дне сказку.