Тадеуш Голуй - Дерево даёт плоды

Я писал, впервые за много лет сообщая правильные данные, от которых отвык. Биография не заняла много места. Это все. Недостает лишь подписей рекомендующих. Интересно, отец тоже заполнял анкету? Но, пожалуй, во время оккупации не давали бумажек. Должен быть какой‑то церемониал, вроде посвящения, а не бумажка, ведь это серьезный шаг, почему его обставляют так, словно человек оформляет прием в больничную кассу или страховку, бумажка, две подписи, печать. Рекомендация, верно, рекомендация, чего от меня потребуют за подпись под ней? Жаль, что рекомендации мне не дал Шатан, было бы, по крайней мере, забавно. Рекомендация. Ведь я не обязан, ТТТимон попросту думал, что я хочу вступить, не питая на этот счет никаких сомнений, словно так и должно быть, словно, это логически вытекает из хорошо известных ему предпосылок. По крайней мере, сказал хотя бы слово, сам не знаю какое, что‑нибудь подходящее.

Я бунтовал в душе, но писал, писал, даже помогал Ганке, которая запуталась в автобиографии. Прикидывал, кого бы указать в качестве рекомендующих: Шимона, Лясовского, Корбацкого? Я перечитал заполненную анкету, и показалось, что все написано плохо, не искренне, что есть получше слова и определения, да они вылетели из головы.

— Я уже закончила, — сказала Ганка. — Пошло легче, чем думала. А ты?

Я размашисто подписался, подул на чернила, чтобы скорее высохли. Девушка читала мою анкету, наморщив лоб и сдвинув светлые крылья бровей.

Шимон пробежал обе анкеты.

— Чего скромничаешь? — спросил он. — Почему не написал всего? Уж я скажу, как было, не бойся, скажу. Почему бы не сказать? Ей — ей, ты должен бы написать в три раза больше.

— То, как тебе известно, я делал, не ведая, что творю.

— Ну, теперь наступает расчет за то. Теперь то имеет смысл. Я тут звонил кое — куда, найдется тебе работа, и девушке тоже. Почему бы не найтись делу для таких людей?

— Не знаешь, Лясовский поймал кого‑нибудь… я имею в виду покушение на Терезу, у меня есть кое-какие соображения.

— Не поймал, еще не поймал. Допросил половину коллектива, но следа не нашел, просто нет его на фабрике. Я толковал с ним. Он что‑то нащупывает, но тайны не выдал. И чего ради. стал бы ее выдавать? Чтобы пошли слухи?

Шимон задумался, поглядывая то на меня, то на Ганку, как бы мысленно примерял нас к вакантным должностям, которыми располагал. Наконец отвел нас к себе на квартиру, помещавшуюся в том же здании и представил женщине в вишневом халате, пожалуй, на последнем месяце беременности, своей жене.

— Первая осталась Там, — сказал он. — Думаешь, одна? С двумя сорванцами…

— Опять за свое! — возмутилась его жена. — Когда Шимон увлекается воспоминаниями, мне всегда кажется, что ребенок в животе подслушивает.

— И что не захочет появиться на такой свет, да? — закончил Шимон. — Почему он ничего не должен знать. Пусть знает! Но ты, Роза, не морочь голову сказками, а достань что‑нибудь выпить. Романа Лютака не узнаешь?

— Ах, это вы? Шимон мне столько наговорил о вас после побега… Ваша жена?

— Нет, — засмеялась Ганка.

— Остерегайся, детка, чтобы он не смастерил тебе сорванца. Так разжалобит воспоминаниями, что вообразишь, будто перед ним в неоплатном долгу, и все ему позволено, и попадешься.

Она брюзжала пронзительным, ломающимся голосом, разглядывала девушку, как покупатель — товар, придирчиво, оценивая ее, а потом позвала на кухню.

— Скрывался у нее — так и началось, — прошептал Шимон. — Католичка. Животом попрекает, а сама только и мечтает о детях. А почему бы и нет? Без детей жизнь скверная. А с этой Ганкой тебе повезло: девица — как картинка.

Я хотел завести речь о работе, но Шимон был непоколебим: не говорил дома о служебных делах. Мы выпили по нескольку рюмочек словацкой сливовицы, беседуя о Тех временах, обе женщины между тем советовались, как раздобыть на зиму теплое белье. Шимон раззадорился, затянул хриплым голосом испанскую песню «Пятый полк», отбивая ритм бутылкой.

— Будем учиться, мадемуазель? — сказал он, внезапно прервав пение. — Пойдем в школу, купят нам грифельную дощечку и мелки. Чему будем учиться?

Он встал, опираясь руками о крышку стола, блестевшую как зеркало. Ганка силой усадила его и отодвинула бутылку.

— Вы ужасны, — сказала она уже на улице. — У вас такие воспоминания, — словно лезвия для безопасной бритвы глотаете. Хоть ты молчишь, но я теперь боюсь, что просто для отвода глаз, а сам думаешь о Том.

Я резко запротестовал. Не думаю, не хочу думать, даже если Тот мир обрушивается на меня. Я едва не произнес: помоги мне отринуть его.

— Не сутулься, Роман, — сказала Ганка. — Держись прямо, мне не нравятся сгорбленные люди, я всегда подозреваю, что они прячутся, маскируются, замышляют недоброе.

Она смотрела на двух молодых мужчин, которые шли по другой стороне улицы, держась прямо, с руками в карманах пальто. Шли ровным шагом, в молчании, а когда мы задержались у киоска, чтобы купить газету, они тоже остановились, и тогда я заметил, что костюмы у них из одинакового материала, синего в полоску. Очевидно, братья.

— Тебя должны назначить… дать большие права, — говорила Ганка. — Ты необыкновенный.

— Глупости болтаешь, точно влюбленная гусыня.

— Знаю, что говорю, — отрезала она. Взяла меня под руку, и так мы шагали вместе под низко нависшими облаками и холодным моросящим дождем. Ганка напевала «Quinto regimento», благо говорить уже было не о чем.

Ганка невзлюбила его, я почувствовал это, едва он меня обнял и расцеловал, похлопывая по спине. Она становилась ревнивой, и ей претила любая фамильярность, проявляемая чужими для нее людьми, которые повалили к нам со всех сторон в последние месяцы. Пан директор Лютак у себя? Где гражданин директор? Ромек дома? Я приехал из Варшавы, хотелось бы повидать Ромулю… Пожалуйста, передайте, дружок по лагерю. Привет, я к Лютаку… Покорнейше прошу доложить. В передней висели все новые пальто, дождевики, шляпы и шапки. Мать Ганки, занимавшаяся в нашем колхозе домашним хозяйством, застилала пол старыми газетами, но паркет был уже безнадежно испорчен. А все из‑за Лобзовского, который на следующий день после моего назначения тиснул длинную статью под рубрикой «Новые люди» и прочел ее по радио, разгласив на всю страну мою биографию, изобилующую сенсационными подробностями и сдобренную, впрочем, отменной литературщиной.

Ганка встречала враждебно каждого гостя, но особенно встревожил ее Дына. То ли ей не понравилась его круглая лысая голова и толстые щеки, то ли развязный тон его обращений — «цыпочка», «симпампончик», «не пялься, коровка, бери пальто», во всяком случае, я видел, что она злится и дрожит, помогая Фердинанду выбраться из пальто.