Томас Бернхард - Старые мастера

профессорский титул, заказывает конверты и писчую бумагу с этим титулом, его жену именуют отныне в мясной лавке госпожа профессорша, и ей не надо становиться в очередь, как остальным женщинам, у которых нет мужа-профессора. До чего же все это смешно, сказал Регер. До чего смешны раззолоченные лестницы и раззолоченные кресла, раззолоченные скамьи во дворце Хофбург, на которых восседают псевдодемократические болваны. Пойдите по Кертнерштрассе — люди, и все, что их окружает, вызовет у вас только смех. Побродите по Вене, исходите ее вдоль и поперек, вся Вена покажется вам смешной, все встречные прохожие, все, что вы увидите, будет ужасно смешным, и вы поймете, что вы живете в смехотворнейшем, пришедшем в полной упадок мире. Внезапно весь мир станет для вас похожим на карикатуру. Но чтобы окарикатурить мир, нужна сила, сказал Регер, высочайшая сила духа, без которой не выжить. Ведь, в конце концов, одолеть можно лишь то, что кажется смешным; только увидев этот мир и эту жизнь смешными, можно продвинуться дальше, иного способа, более надёжного, нам попросту не дано, сказал Регер. На обожании долго не протянешь, сказал он, надо отказаться от обожания, иначе нас ждет погибель. Я всю жизнь был далек от восхождения, оно мне чуждо; ведь чудес на свете не бывает, а потому и восхищаться нечем; мне отвратительны восхищенные люди, особенно те, у которых восхищение доходит до уродливого экстаза. Пойдите в церковь — вы увидите там восхищенных прихожан. Пойдите в музей, там вы увидите восхищенных зрителей. Пойдите на концерт, вы увидите там восхищенных слушателей, и это ужасно. Разум не ведает восхищений, разумом можно уважать, чтить, но и только, сказал Регер. Люди, словно рюкзак, таскают с собою по храмам и музеям свое восхищение, поэтому они так противно сутулятся, когда осматривают храмы или музеи, сказал он. Я еще не встречал в храме или музее человека с нормальной осанкой; противнее всего наблюдать за туристами в Кноссе или Агридженто, куда они приезжают, чтобы восхищаться, ибо туристы путешествуют именно ради восхищений. Большинство людей, впав однажды в восхищение, уже не могут выйти из этого состояния, отчего быстро тупеют. Они остаются на всю жизнь тупыми, потому что постоянно чем-нибудь восхищаются. А ведь восхищаться-то им, собственно, нечем, сказал вчера Регер, абсолютно нечем. Восхищаться легче, чем уважать и чтить, восхищение свойственно глупцам, сказал Регер. Восхищаются только глупцы, человек умный чтит, уважает, понимает. Но для почитания, уважения и понимания нужен ум, необходима духовность, а их-то людям и не хватает, поэтому они совершают путешествие к египетским пирамидам, сицилийским колоннадам, персидским храмам, делая все это бездумно и бездуховно; при этом недостаток ума они постоянно восполняют восхищением. Скудоумие и восхищение взаимосвязаны, сказал вчера Регер, поэтому люди, как правило, скудоумны. Скудоумными приходят они и в Художественно-исторический музей. Люди таскают с собой свое восхищение, им недостает мужества оставить его в гардеробе, как оставляют там пальто или шляпу. Обремененные восхищением, они ходят по музею, сказал Регер, на них и смотреть-то тошно. Восхищение вовсе не является прерогативой так называемых необразованных людей, совсем наоборот, восхищение свойственно в большой, очень большой мере прежде всего так называемым образованным людям, и это ужасно. Человек необразованный восхищается просто потому, что ему не хватает ума не восхищаться, сказал Регер, а вот человек образованный извращен и поэтому восхищается, несмотря на свой ум. Восхищение так называемого необразованного человека вполне естественно, восхищение же так называемого образованного человека является как бы извращением в квадрате. Например, люди восхищаются Бетховеном, который всю жизнь страдал депрессиями и был как бы государственным композитором, как бы государственным чиновником по делам искусств; Бетховеном восхищаются, хотя многое в нем должно отталкивать, ведь в Бетховене все довольно комично, в его музыке постоянно слышится нечто курьезно-беспомощное, громоподобное, титаническое, даже его камерные произведения похожи на туповатые марши. Слушая Бетховена, мы слышим скорее некое рокотание, нежели музыку, его ноты маршируют государственным маршем, сказал Регер. Когда я подолгу слушаю Бетховена, скажем Героическую симфонию, причем слушаю внимательно, то вхожу в какое-то философско-математическое состояние и пребываю в этом философско-математическом состоянии до тех пор, пока вдруг не увижу перед собой создателя Героической, тогда во мне что-то ломается, сказал Регер, ведь у Бетховена действительно все марширует; я слушаю Героическую симфонию, которая и впрямь является философской музыкой, в высшей степени философско-математической музыкой, и вдруг во мне что-то ломается, впечатление портится; филармонический оркестр продолжает играть, но я уже слышу, как Бетховен терпит провал, я слышу его провал, вижу эту голову, которая сочиняет музыку, всегда похожую на марши, сказал Регер. В эти минуты Бетховен становится мне несносен, как несносны мне и все наши дородные или худосочные исполнители Зимнего пути, ибо певец во фраке, опершийся на рояль и исполняющий Вещую птицу, всегда несносен и смешон; этот певец сразу же представляется мне карикатурой на самого себя; нет ничего смешнее певца во фраке, когда он, стоя у рояля, исполняет разные арии и песни. Музыка Шуберта великолепна, пока не видишь ее исполнителей, но стоит только увидеть этих невероятно тупых и тщеславных музыкантов с завитыми локонами, а мы не можем не видеть их в концертном зале, как все становится нелепым и смешным, происходит прямо-таки катастрофа для нашего зрения и нашего слуха. Даже не знаю, сказал Регер, кто выглядит нелепее и смешнее — пианист ли, сидящий за роялем, или певец, стоящий перед ним; пожалуй, это зависит от нашего сиюминутного настроения. Действительно, зрелище исполнителей оказывается смешным, карикатурным и потому нелепым. Певец смешон и нелеп, как бы замечательно он ни пел, будь он тенором или басом; все певцы смешны и нелепы, во что бы они ни были одеты и как бы прекрасно они ни пели, сказал Регер. Смешны все без исключения оркестранты, сидящие на сцене и играющие на своих щипковых или смычковых. Даже толстый и потный Бах за органом в Томаскирхе выглядел смешно и нелепо, тут даже спорить не о чем. Нет, нет, все музыканты, даже самые выдающиеся или, как говорится, великие, одинаково смешны и нелепы. Тосканини и Фуртвенглер, один слишком мал, другой слишком крупен, оба они были смешны и пошлы. Ступайте в театр, там вам станет еще тошнее от нелепостей и пошлостей. Вам будет тошно от всего, что вы там услышите. Вам будет тошно от классики, вам будет тошно от так называемого народного театра. Все эти классические, современные и народные пьесы не что иное, как театрализованная пошлость и нелепость, сказал Регер. Весь мир ныне смешон, предельно нелеп и пошл, это правда. Иррзиглер подошел к Регеру и снова что-то прошептал ему на ухо. Регер встал, оглянулся по сторонам и вышел вместе с Иррзиглером из зала Бордоне. Я посмотрел на часы, до половины двенадцатого оставалось десять минут. Одной из причин, по которой я пришел в музей, являлось желание быть пунктуальным, ибо Регер был на этот счет чрезвычайно строг, я и сам на этот счет очень требователен, пунктуальность для меня самое важное в обхождении людей друг с другом. Я могу иметь дело только с пунктуальными людьми, не выношу непунктуальных. Пунктуальность — отличительная черта Регера, это и моя отличительная черта, и, если уж у меня назначена встреча, я всегда прихожуЧитать дальше