Томас Бернхард - Старые мастера

точно в срок, как и Регер, который также всегда приходит на встречу точно в установленный срок; он читал мне целые лекции о пунктуальности и надежности, Регер часто повторял, что пунктуальность и надежность — самое главное в человеке. Могу заверить, что сам я очень и очень пунктуален, я всегда ненавидел непунктуальность и никогда не позволял себе этой слабости. Регер также один из самых пунктуальных людей среди тех, кого я знаю. Он, по его словам, никогда в жизни никуда не опаздывал, во всяком случае по собственной вине; я тоже никогда в жизни, по крайней мере во взрослой жизни, никогда не опаздывал по собственной вине; мне отвратительны люди непунктуальные, у меня нет с ними ничего общего, я с ними не знаюсь и знаться не желаю. Я считаю непунктуальность преступной халатностью , которая для меня тем более презренна и ненавистна, что она, по моему убеждению, ведет людей к одичанию и приносит им беды. Непунктуальность — это болезнь, которая может оказаться смертельной, сказал Регер однажды. Когда, встав со скамьи, Регер вышел из зала Бордоне, туда вошла группа пожилых людей, русских, как я сразу догадался, а вела ее переводчица, которая, как я тоже сразу догадался, была украинкой; они прошли мимо меня, причем так близко, что буквально оттеснили в угол. Вот народ, подумал я, оказавшись припертым к стене, лезут в зал, толкаются и даже извинения не попросят. После того, как Иррзиглер что-то прошептал Регеру на ухо и тот вышел из зала Бордоне, ввалившаяся туда русская группа расположилась там таким образом, что полностью перекрыла мне обзор, и я не мог больше следить из зала Себастьяно за происходившим в зале Бордоне. Я видел только спины русских и слышал украинку-переводчицу, которая талдычила то же самое, что всегда говорят экскурсоводы Художественно-исторического музея, то есть это было обычное искусствоведческое пустословие, и переводчица вбивала его в головы бедных русских. Взгляните, восклицала она, вз гляните на эти губы, взгляните на эти чуткие уши, на нежный румянец ангельских ланит, на этот далекий горизонт; она говорила все это так, будто без ее глупых пояснений никто бы ничего и не увидел в картинах Тинторетто. Музейные экскурсоводы всегда относятся к своим подопечным, как к законченным болванам, объясняя им подробнейшим образом то, чего и объяснять-то совсем не нужно, ибо очевидно безо всяких объяснений, однако экскурсоводы говорят и говорят без умолку. Музейные экскурсоводы — это спесивые говорящие роботы, которые сами себя заводят и, пока ведут по музею своих экскурсантов, изо дня в день болтают одно и то же. Музейные экскурсоводы умеют только болтать об искусстве; не имея о нем ни малейшего понятия, они лишь тешат этой болтовней собственное тщеславие и эксплуатируют искусство в своекорыстных интересах. Мало того, что музейный экскурсовод круглый год балаболит об искусстве, он еще получает за это кучу денег. Русская группа оттеснила меня в угол, поэтому из-за спин русских экскурсантов я уже ничего не видел, то есть видел только их тяжелые зимние! пальто, от которых разило нафталином; похоже, русская группа пришла в картинную галерею прямо из автобусов, стоявших теперь под моросящим дождем. Я уже долгие годы страдаю одышкой, несколько раз на дню мне кажется, что я могу умереть от удушья, даже на открытом воздухе, тем тяжелее мне было в эти минуты, когда я стоял оттесненный русской группой в угол зала Бордоне, вдыхая едкий запах нафталина, раздражавший мои слабые легкие. Обычно мне и без того тяжело дышится в Художественно-историческом музее, не говоря уж об особых обстоятельствах, как, например, появление русской группы. Украинка-переводчица обращалась к русской группе с чисто московским выговором, поэтому я многое понимал, зато когда произносила немецкие слова, то они звучали у нее как-то слишком резко, меня просто передернуло, когда я услышал, как она произнесла слово ангел. Поначалу я не мог догадаться, приехала ли переводчица вместе с группой из России или же она была одной из тех российских эмигранток, которые приехали в Вену после войны и едут до сих пор; возможно, она была одной из еврейских эмигранток, которые весьма интеллигентны и всегда исподволь задавали тон духовной жизни венского общества, что шло ему весьма на пользу. Эти российско-еврейские интеллигенты и являются подлинными сливками венского общества, и так было всегда; без них венское общество стало бы неинтересным. Впрочем, порой они начинают действовать на нервы, особенно если заболевают манией величия и предъявляют неоправданно высокие претензии, однако эта переводчица была не слишком похожа на подобных эмигранток, если она вообще была эмигранткой; скорее всего, она приехала в Вену вместе с русской группой из России, возможно, даже прямо сегодня, нет, она говорила иначе, чем эмигрантки, и иначе держалась, по крайней мере мне так показалось, когда я получше разглядел, как она одета, особенно когда я увидел ее сапоги; на ней не было ни одной западной вещи; вероятно, это коммунистка, которая получила искусствоведческое образование, подумал я, осмотрев ее при первой же удобной возможности с головы до пят. Живущие в Вене российские эмигрантки, о которых я только что говорил, одеваются преимущественно на западный манер, хотя и не совсем так , как одеваются западные европейцы, но все-таки. Нет, эта переводчица не эмигрантка, подумал я, она пересекла вместе с русской группой границу ночью и, видимо, даже не спала прошлую ночь, как не спала и вся вверенная ей русская группа, она приехала сюда прямо из России и прямо из своего грязного автобуса пришла в музей, подумал я, по крайней мере так выглядела переводчица и вся группа. Русская группа закрыла мне обзор, я не видел обтянутой бархатом скамьи в зале Бордоне, поэтому не знал, вернулся ли уже Регер обратно или все еще отсутствовал. Зал Себастьяно, где я оказался прижатым к стене, проветривается в музее хуже других, и надо же было такому случиться, подумал я, чтобы русская группа прижала меня именно в зале Себастьяно и чтобы это были именно люди, пропахшие чесноком, потом и сыростью. Я всегда ненавидел скопление людей, всю жизнь старался избегать их, никогда не ходил на какие-либо собрания из-за своей нелюбви к толпе, которую не любит и Регер; больше всего на свете я ненавижу толпу, людскую массу, мне всегда кажется, будто она меня раздавит. Еще ребенком я ненавидел людскую массу, избегал толпы, людских скоплений, этой концентрации подлости, глупости илжи. Насколько мы должны любить отдельного человека, думал я, настолько нам ненавистна масса. Эта русская группа была, конечно, не первой, которую я видел в Художственно-историческом музее и которая, так сказать, покусилась на меня, прижала к стене; в последнее время русских групп здесь стало много, похоже даже, что теперь их больше, чем итальянцев. Русские и итальянцы приходят в Художественно-исторический музей группами, а вот англичане не появляются группами, они всегда бывают только поодиночке, и французы бывают только поодиночке. В иные дни русские экскурсоводы и экскурсоводки едва ли не соперничают с итальянскими, как бы состязаясь в том, кто кого перекричит, а Художественно-исторический музей превращается в сумасшедший дом. Обычно это происходит по субботам, то есть в тот день, когда мы оба, Регер и я,Читать дальше