Эмиль Золя - Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим

Наконец все кончилось, и Пьер словно очнулся от тягостного сна; его мутило от этого зрелища, разум его был возмущен. И снова он встретился взглядом с монсеньером Нани, — тот не спускал с него глаз.

— Ну, разве не великолепная церемония? — заметил прелат. — Какое утешение среди неправедности земной юдоли!

— Да, разумеется, но ведь это же идолопоклонство! — не сдержавшись, пробормотал священник.

Монсеньер Нани только улыбнулся и, словно не расслышав, пропустил замечание мимо ушей. В это время подошли две француженки, желая поблагодарить Нани за предоставленные им билеты, и Пьер с удивлением узнал в них мать и дочь, которые повстречались ему в катакомбах: обе красивые, жизнерадостные, здоровые. Впрочем, все происходящее было для них лишь захватывающим зрелищем. Они объявили, что посмотрели его с удовольствием, что это нечто совершенно поразительное, единственное в своем роде.

Толпа, окружавшая Пьера, неспешно расходилась; вдруг он почувствовал, что кто-то тронул его за плечо, и узнал Нарцисса Абера, тот был тоже захвачен происходящим.

— Я делал вам знаки, дорогой аббат, но вы не заметили… Разве не восхитительна эта брюнетка, что упала как подкошенная, скрестив руки на груди? Какая выразительность! Ну, просто шедевр примитивистов, картина Чимабуэ, Джотто, Фра-Анжелико! А те, что взасос лобызали ручки кресел? До чего они пленительны, прекрасны, полны обожания!.. Я никогда не пропускаю этих церемоний, тут такое увидишь, раскрываются такие картины души человеческой!..

Огромный поток паломников мелел, стекая по лестнице, но горячечная дрожь лихорадки не переставала трепать толпу; Пьер спускался, слегка опередив монсеньера Нани и Нарцисса, беседовавших между собой; мысли вихрем кружились в мозгу молодого священника. О, как это величественно, как прекрасно! Папа замуровал себя в стенах Ватикана, тем прочнее завоевывая обожание верующих, тем сильнее повергая их в священный трепет, чем недосягаемее, чем бесплотнее он становился, превращаясь в силу исключительно нравственную, чуждую суетных забот. Пьера до глубины души взволновала эта возвышенная духовность, это устремление к чистоте идеала, ибо в его мечтах об обновленном христианстве краеугольным камнем была власть верховного пастыря, чуждая всему мирскому, власть исключительно духовная; и он еще раз убедился, что отказ от светской власти лишь укреплял величие и могущество папы, верховного жреца мира потустороннего, владыки, к стопам которого падали без чувств женщины, узревшие за его спиною самого бога. Но радость Пьера тут же омрачилась; внезапно вспомнив о деньгах, он погрузился в раздумье. Если вынужденный отказ от светской власти возвеличивал папу, избавлял его от невзгод, непрестанно угрожающих властителю карликовой державы, то нужда в деньгах все еще тяжким бременем пригвождала его к земле. Принимать вспомоществование от королевской Италии папа не мог, и умилительная сама по себе мысль прибегнуть к помощи динария св. Петра была для него якорем спасения; это должно было избавить папу от всех материальных забот, при условии, что каждый католик внесет свою лепту, каждый верующий, урывая от хлеба насущного, дарует Риму свой обол, дабы этот обол из смиренной руки дающего упал прямо в державную длань берущего; уж не говоря о том, что такой добровольной дани, взимаемой пастырем со своей паствы, было бы достаточно для содержания церкви, если бы каждый католик из числа двухсот пятидесяти миллионов пожертвовал всего только одно су в неделю. Таким образом, папа, будучи должен всем, никому и ничего не будет должен. Одно су — это так мало и необременительно — и так трогательно! К сожалению, все складывалось иначе: большинство католиков не давало ничего, и лишь богачи, движимые политическими интересами, присылали крупные суммы; а главное, даяния стекались в руки епископов и некоторых конгрегаций, так что подлинными даятелями оказывались эти епископы, эти мощные конгрегации, откровенно благодетельствующие папам и служащие им необходимой кассой, источником существования. Сирые и убогие, чьими оболами полнилась церковная кружка, были не в счет; отныне папа зависел от тех, через чьи руки проходили эти оболы, от сановников белого и черного духовенства; и, дабы не оскудели их даяния, ему приходилось считаться с даятелями, выслушивать их укоризны, а порой повиноваться их прихотям. Избавившись от мертвого груза светской власти, папа не был все же свободен в своих поступках — данник своего же клира, он вынужден был принимать в расчет слишком много посторонних выгод и аппетитов, чтобы оставаться олицетворением духовности, высокомерным и непогрешимым учителем, способным спасти мир. И Пьеру вспомнился лурдский Грот в садах Ватикана, лурдская хоругвь, увиденная им только что; он знал, что святые отцы Лурда ежегодно отчисляют двести тысяч франков из своих доходов и посылают их в дар святейшему папе. Не в этом ли причина их всемогущества? Пьер содрогнулся; внезапно он понял, что приехал напрасно, что напрасна и поддержка кардинала Бержеро: он потерпит поражение, и книга его будет осуждена.

Они уже выходили на площадь св. Петра, и тут, среди утихающей сутолоки, аббат услышал вопрос Нарцисса:

— Так вы полагаете, что сегодняшние пожертвования превосходят эту цифру?

— О, не сомневаюсь, собрано более трех миллионов, — ответил монсеньер Нани.

Все трое на минуту задержались под правой колоннадой, разглядывая огромную, залитую солнцем площадь, на которой черными крапинками разворошенного муравейника кишела трехтысячная толпа паломников.

Три миллиона! Эта цифра звенела у Пьера в ушах. Он поднял голову и взглянул на позолоченные солнцем, утопающие в бездонной синеве неба фасады Ватикана по ту сторону площади; сквозь толщу стен он как бы провожал взглядом Льва XIII, шествующего через галереи и залы папских покоев, окна которых виднелись наверху. И воображению Пьера представился папа, нагруженный тремя миллионами: он шел, унося в объятиях эти сокровища, хрупкими ладонями прижимая к своей груди золото, серебро, банковые билеты, драгоценности, брошенные женщинами к его стопам. У Пьера безотчетно вырвалось:

— И на что ему эти миллионы? Куда он их прячет?

Нарцисс и даже монсеньер Нани не могли удержаться от улыбки, так позабавило их недоумение Пьера. Ответил ему молодой человек:

— Да к себе в покои: его святейшество уносит их сам или, по крайней мере, велит тут же, у себя на глазах, отнести их наверх. Вы разве не заметили, как двое из его свиты всё подобрали, полные пригоршни унесли, все карманы понабивали?.. А сейчас его святейшество заперся в одиночестве. Он отослал свиту, старательно задвинул засовы… И, будь эти стены прозрачными, вы увидели бы, как папа с похвальным усердием считает и пересчитывает свои сокровища, выстраивает столбиками золотые монеты, укладывает пачками байковые билеты, приводит все в порядок, а потом эти богатства исчезают где-то в тайниках, ведомых ему одному.