Эмиль Золя - Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим

— А расходы? — спросил Пьер.

— Я вам уже сказал, они составляют около семи миллионов. Можно считать, два миллиона уходит на пенсии, выплачиваемые бывшим чиновникам понтификата, не желающим служить Италии; но следует отметить, что с каждым годом эта цифра уменьшается: люди умирают… Затем, миллион положим на итальянские епархии, миллион на секретариат и нунциев, миллион на Ватикан. К этой статье расходов я отношу и расходы на папский двор, на гвардию, музеи, на содержание дворца и собора… Мы насчитали пять миллионов, не так ли? Положите еще два на благотворительные учреждения, пропаганду веры и, главное, на школы, которые Лев XIII со свойственным ему практическим чутьем субсидирует весьма щедро, руководствуясь справедливой мыслью, что исход борьбы и торжество религии зависят от юного поколения, от людей завтрашнего дня, которые станут на защиту матери своей — церкви, если только она сумеет внушить им отвращение к мерзким доктринам века.

Наступило молчание. Все трое остановились под величавой колоннадой, где не спеша прогуливались до сих пор. Площадь, которая кишела людьми, мало-помалу опустела, толпа схлынула, и в знойной пустыне мостовой, симметрично обрамленной колоннадами, маячили только обелиск и два фонтана, а на антаблементе расположенного напротив портика, озаренная ярким солнцем, застыла в благородной неподвижности вереница статуй.

Пьер снова взглянул вверх, на окна папских покоев, и ему почудилось, что он видит Льва XIII, окунувшегося в груду золота, погрузившегося целиком, всей своей белоснежной непорочной особой, всем своим тщедушным, восковым до прозрачности телом в гущу этих миллионов, которые он прятал, пересчитывал, тратил лишь во славу господню.

— Так, значит, папа может быть спокоен, — пробормотал Пьер, — в средствах он не стеснен?

— Куда там! — воскликнул монсеньер Нани, до такой степени выведенный из себя этим вопросом, что он готов был изменить своей дипломатической сдержанности. — Ах, любезный сын мой!.. Когда казначей, кардинал Моченни, раз в месяц является к его святейшеству, папа неизменно дает ему любую сумму, какую тот ни попросит; и обязательно даст, сколь бы велика она ни была. Конечно, его святейшество проявил достаточно благоразумия и скопил значительные суммы, казна святого Петра сейчас богаче, нежели когда-либо… Стеснен! Бог мой! Да знаете ли вы, что случись всемогущему папе оказаться в стесненных обстоятельствах и обратись он с призывом к милосердию своих чад, сыновей вселенской католической церкви, уже назавтра к его стопам упал бы миллиард, подобно тому золоту и драгоценностям, которые только что ливнем низвергались к ступеням папского престола.

Нани внезапно успокоился, и приятная улыбка опять заиграла на его лице:

— Так, по крайней мере, говорят, а сам я знать ничего не знаю. Какая удача, что господин Абер оказался тут и обо всем подробно рассказал вам… Ах, господин Абер, господин Абер! Я-то полагал, что вы целиком захвачены, поглощены искусством, что вы не от мира сего с его низменными заботами! А вы, оказывается, разбираетесь в этих вещах не хуже любого банкира или нотариуса… От вас ничто не укроется, ничто! Да это просто восхитительно.

Нарцисс почувствовал, вероятно, тонкую иронию; действительно, в глубине его существа, под личиной флорентинца с этакой ангельской физиономией, длинными локонами и блекло-голубыми, почти фиалковыми глазами, которые при виде Боттичелли заволакивались влагой, скрывался дошлый, разбитной делец, великолепно распоряжавшийся своим состоянием, даже несколько скуповатый. Он с томным видом полуприкрыл веки.

— О, я весь в мечтах, душа моя витает далеко-далеко, — пробормотал он.

— Ну что ж, я рад, весьма рад, что вам довелось присутствовать при столь прекрасном зрелище, — продолжал монсеньер Нани, обращаясь к Пьеру. — Случится вам повидать подобное еще раз-другой, и вы сами все поймете, а это куда ценнее любых пояснений… Итак, до завтра, не пропустите торжественную службу в соборе святого Петра. Это будет великолепно, я уверен, она наведет вас на полезные размышления… И разрешите распрощаться, я в восторге, видя вас в хорошем расположении.

Он в последний раз окинул Пьера испытующим взглядом и, казалось, с радостью удостоверился, что усталость и сомнения наложили свою печать на осунувшееся лицо молодого священника; когда Нани ушел, когда и Нарцисс на прощание слегка пожал руку Пьеру и тот остался один, глухая ярость закипела в его душе. «Хорошее расположение»! О каком «хорошем расположении» говорит прелат? Уж не рассчитывает ли этот Нани истомить его, довести до отчаяния, ставя на его пути всяческие препоны, а затем с легкостью одолеть? Ощущение какого-то тайного подкопа, который ведется против него, чтобы его сломить, вдруг снова вернулось к Пьеру. И его охватило горделивое презрение, уверенность, что он окажется стоек и несокрушим. Он вторично дал себе клятву, что никогда не сдастся и, как бы ни сложились обстоятельства, не отречется от своей книги. Когда упорствуешь в однажды принятом решении, становишься непобедим, не испытываешь ни уныния, ни горечи! Перед тем как пересечь площадь, Пьер опять взглянул вверх, на окна Ватикана; итак, все ясно: пусть папа избавлен от суетных забот, тяготеющих над светской властью, тяжкая нужда в деньгах все еще крепкими узами привязывает его к земле; деньги, особенно отвратительные в силу своего происхождения, — вот что сковывает Льва XIII. И все же Пьер снова воодушевился при мысли, что, если бы вопрос был только в деньгах, это не могло бы поколебать его мечту о папе — духовном вожде человечества, о папе, который — сама душа, сама любовь! Необычайное зрелище, свидетелем которого он только что был, радостное возбуждение, охватившее его, — все заставляло Пьера надеяться, что этот хилый старец, который рисовался ему сияющим символом освобождения, старец, кому покорна, кого боготворит толпа, сумеет, единолично владея всемогущим орудием — нравственной силой, водворить на земле милосердие и мир.

К счастью, на завтрашнюю церемонию у Пьера был розовый билет, и это обеспечивало ему место на трибуне для избранных, — к счастью, потому что у входа в собор уже начиная с шести утра, когда предусмотрительно открыли решетки, царила ужасающая толчея; месса, которую должен был служить сам папа, назначена была только на десять. Трехтысячная толпа паломников, прибывших из разных стран на богомолье во славу динария св. Петра, выросла десятикратно, пополнившись многочисленными туристами, оказавшимися в ту пору в Италии; все они поспешили в Рим, стремясь увидеть церемонию, которая стала за последнее время большой редкостью; число присутствующих умножали и сами римляне — благочестивые ревнители веры, те, на кого опирается папский престол как в самой столице, так и в других крупных городах королевства, люди, которые спешат заявить о себе, едва только представляется подобная возможность. Судя по числу розданных билетов, ожидался огромный наплыв любопытствующих — сорок тысяч человек. И когда в девять часов Пьер пересекал площадь, направляясь на улицу св. Марты, к Каноническому входу, где пропускали по розовым билетам, под портиком фасада все еще медленно продвигалась, с трудом протискиваясь, нескончаемая очередь; под палящими лучами солнца суетились в черных фраках члены какого-то католического общества, стараясь с помощью отряда папской жандармерии поддержать порядок. В толпе то и дело вспыхивала ожесточенная перебранка, дело доходило до драки, все задыхались среди сутолоки. Двух женщин едва не задавили, их вынесли чуть живыми.