Эмиль Золя - Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим

Войдя в собор, Пьер был неприятно поражен. Двадцатипятиметровой высоты колонны и пилястры огромного нефа были сплошь увиты старинным узорчатым шелком с золотыми позументами; той же тканью затянуты были и стены боковых нефов; и какой же безвкусицей, каким тщеславным прихорашиванием, претенциозным и убогим, веяло от попыток упрятать величавый мрамор, его блистательное великолепие под нарядом из обветшалого старинного шелка. Но еще более удивился Пьер, увидав бронзовую статую святого Петра, разодетую подобно живому наместнику Христа — в пышном папском облачении, с тиарой на металлической голове. Молодой священник никак не думал, что можно так принарядить статую, то ли к ее вящей славе, то ли для собственной утехи, — и этот маскарад показался ему жалким. Папа должен был служить обедню перед главным алтарем, возле Раки, как раз под куполом. При входе в левый трансепт, на помосте, возвышался трон, предназначенный для святого отца. По обе стороны главного нефа были сооружены трибуны — для певчих Сикстинской капеллы, дипломатического корпуса, кавалеров мальтийского ордена, для римской знати и всевозможных гостей. Посредине же, перед алтарем, было только три ряда скамей, покрытых красными коврами: первый предназначался для кардиналов, два других — для епископов и прелатов папского двора. Все прочие, находившиеся в храме, должны были стоять.

Какая огромная толпа — тридцать, сорок тысяч католиков, прибывших невесть откуда ради грандиозного зрелища, одержимых любопытством и страстной верой! Суета, толчея, попытки хоть что-нибудь увидеть, вытянувшись на цыпочках, глухой рокот людского прибоя, радостная готовность запросто повидать самого бога, словно в каком-то театре мистерий, где вполне пристойно громко разговаривать, развлекаясь пышным зрелищем благочестивой церемонии! Пьера, привыкшего к трепетному безмолвию молящихся, преклонивших колена в глубинах какого-нибудь сумрачного собора, вначале поразила эта религия, не чурающаяся яркого света, который обрядовую церемонию превращает в празднество среди бела дня. На трибуне, где находился аббат, его окружали мужчины во фраках, дамы в черных туалетах, словно в опере, вооруженные биноклями; тут было множество очаровательных иностранок — немок, англичанок и еще больше американок, — щебетавших с какою-то легкомысленной птичьей грацией. Слева, на другой трибуне, где находилась римская знать, Пьер узнал Бенедетту и ее тетку, Серафину; длинные кружевные шарфы дам соперничали в изяществе и роскоши, подчеркивая предписанную этикетом простоту одежды. Справа от Пьера, на трибуне рыцарей мальтийского ордена, среди группы командоров, восседал великий магистр, а напротив, по другую сторону нефа, на дипломатической трибуне, аббат различал послов всех католических стран в парадных, блистающих золотом мундирах. Но Пьер все же повернулся в сторону толпы — смутной и зыбкой, поглотившей и растворившей в себе три тысячи паломников. Собор, который легко вмещал восемьдесят тысяч человек, был заполнен лишь наполовину: людской поток свободно двигался вдоль боковых нефов и скапливался в промежутках между колоннами, откуда удобнее всего было наблюдать предстоявшее зрелище. Люди жестикулировали. Отдельные возгласы перекрывали неумолчный гул толпы. Сквозь высокие светлые окна широкими полотнищами ниспадал солнечный свет, обагряя красный шелк на колоннах, освещая заревом пожара взбудораженные, горящие лихорадочным нетерпением лица. И в этом ослепительном пожарище, как лампады, тускнели свечи — восемьдесят семь светильников Раки; то было как бы мирское торжество, парад во славу императорского божества в Древнем Риме.

Вдруг все всколыхнулось, возликовало. Из конца в конец пронеслись возгласы: «Eccolo, eccolo!» — «Вот он, вот он!» Началась давка, в водовороте толпы люди вытягивали шеи, становились на цыпочки, как одержимые, расталкивали окружающих, стремясь увидеть папу и торжественный кортеж. Но показался всего лишь отряд гвардейцев-нобилей, выстроившихся справа и слева от алтаря. Тем не менее устроили овацию и нобилям; пока они шли, прямые как струна, их провожал ропот восхищения: все восторгались их превосходной выправкой, невозмутимостью. Какая-то американка объявила, что эти люди великолепны. Какая-то римлянка подробно знакомила свою приятельницу-англичанку с почетной стражей, вспоминая, как в былые времена молодые аристократы, прельщенные пышным мундиром и удовольствием погарцевать перед дамами, почитали за честь оказаться в рядах этой гвардии, теперь же людей набирают с трудом, так что приходится довольствоваться бравыми молодчиками из сомнительной среды разорившегося дворянства, польстившимися на скудное жалованье. И еще четверть часа не смолкала болтовня, наполняя высокие своды нефов нетерпеливым гомоном толпы, которая, в ожидании зрелища, развлекается, глазея на соседей и сплетничая на их счет.

Наконец показался кортеж — долгожданная и редкостная забава; его жаждали так страстно, что появление его ознаменовалось восторженными кликами. И стоило этой процессии показаться, грянули, словно в театре, загремели, прокатились под сводами бешеные рукоплескания: так встречают потрясшего сердца актера, любимца публики, выступающего в главной роли. Впрочем, выступление это на фоне великолепных декораций, в которых разыгрывалось действие, было, опять-таки как в театре, умело подготовлено и рассчитано на то, чтобы произвести сильное впечатление. Кортеж сформировался за кулисами, в глубине капеллы Пьет а , первой от входа, направо; и святой отец, прибывший сюда из ватиканских покоев через Капеллу святых даров, вынужден был пробираться тайком, позади драпировки, отделявшей боковой неф и как бы служившей сценическим задником. Здесь, готовые двинуться в путь, ждали, построившись по рангам, кардиналы, архиепископы, епископы, прелаты — вся папская свита. И, точно послушный взмаху балетмейстерской палочки, кортеж появился на сцене, достиг главного нефа, триумфально проследовал от центрального входа до алтаря перед Ракой, продвигаясь меж двумя рядами живой изгороди, образованной верующими, а те, при виде подобного великолепия, поддавшись восторженному исступлению, рукоплескали все оглушительнее.

За кортежем, как встарь, осененная торжественными атрибутами — крестом и мечом, — следовала швейцарская гвардия в полном параде, служители в длинных пунцовых симаррах, рыцари в плащах и при шпаге, в одеждах эпохи Генриха II, каноники в кружевных стихарях, главы религиозных обществ, письмоводители святого престола, епископы и архиепископы, вся папская курия в фиолетовом шелку; кардиналы в высоких шапках, облаченные в пурпур, торжественно вышагивали попарно, соблюдая почтительную дистанцию. И, наконец, офицеры почетного караула, окружавшие его святейшество, прелаты тайной приемной, монсеньер мажордом, монсеньер камергер, и все высшие сановники Ватикана, и служащий папскому престолу римский князь — традиционный символический оплот католической церкви. В кресле, на носилках, под сенью пышных опахал, которыми помавали носильщики, разодетые в алые, расшитые шелком хитоны, восседал святейший папа, облаченный в церемониальные одежды, приготовленные для него в Капелле святых даров, — в омофор, белый стихарь, епитрахиль, белые ризы и белую с золотом митру; это роскошное облачение было получено в дар из Франции. И в потоках яркого солнца, струившегося в окна, люди простирали руки навстречу приближавшимся носилкам и громко рукоплескали.