Николай Чебаевский - Если любишь

Окна, по обыкновению, не были занавешены. И хотя мороз до половины подернул их ледяной пленкой, Ивашкова было видно довольно хорошо. Он сидел, как всегда, под электрической лампочкой, листал какой-то журнал. Стоило ему повернуть голову, бросить взгляд в окно, и наверное он тоже мог бы увидеть ее: она стояла как раз в полосе света.

Если он почувствует… Если оглянется и увидит…

Зинаида Гавриловна не верила в предчувствия, не думала, что какие-то особые таинственные силы заставят Ивашкова почуять, что она замерзает возле его дома. Но все-таки, если бы он обеспокоился, повернулся, заметил ее, это означало бы для нее, что сердце его способно откликнуться на беду. И от этого зависело все.

— Тогда пусть, тогда пусть… — лепетала Зинаида Гавриловна.

А сама позвать не могла. Просто не в силах была себя заставить. Стояла и ждала. Если Ивашков не оглянется, не увидит ее, то, может, пройдет или проедет кто-нибудь по улице, выручит, доставит домой. Ждала, хотя отлично понимала, что стоять сейчас глупо. Каждая минута дорога для здоровья, можно обморозить ноги, пока придет чья-то помощь. Впрочем, время в такие моменты отсчитывается по-особому. И стояла так Зинаида Гавриловна очень мало, хотя показалось ей это вечностью.

Невдалеке, дома через два или три, стукнула дверь, послышался свист, потом звон цепи. Наверное, хозяин вышел во двор покормить собаку. Зинаида Гавриловна хотела уже крикнуть: «Помогите!..» Но тут Ивашков встал из-за стола, внимательно посмотрел в окно. И она лишилась голоса, бессильно навалилась плечом на калитку. Калитка заскрипела. Ивашков сразу выбежал на улицу.

— Гавриловна?.. Заходи, заходи, дорогая! — Он распахнул калитку, и Зинаида Гавриловна, потеряв опору, едва устояла.

— Ноги вот… — сказала она.

— О, да ты как сосулька! — изумился пасечник. Он подхватил Зинаиду Гавриловну на руки, занес в избу, посадил на лавку возле теплой печки, пальцами выскреб из-за голяшек заледеневший снег, осторожно стащил с ее ног пимы. Стал снимать и чулки, но Зинаида Гавриловна воспротивилась:

— Я сама.

— Как знаешь. Я вот сейчас… Хотя не пью, а на случай держу… — Он достал из шкафчика бутылку со спиртом и банку с жиром, аккуратно, как в аптеке, закрытую пергаментом с резиновым колечком. Спросил:

— Как оно, помощь оказать или сама?

— Сама, конечно… Отвернитесь!

Зинаида Гавриловна взяла бутылку с банкой и чуть не выронила.

— Э-э, да руки-то у тебя путем не гнутся! А еще сама… — Он налил себе в ладонь спирту. — Ну-ка, давай…

Зинаида Гавриловна поспешила прикрыть побелевшие колени платьем.

— Отвернитесь, говорю вам.

— Вот еще. Врачей не стыдятся. А я для тебя теперь будто врач.

Не обращая внимания на попытки Зинаиды Гавриловны отстраниться, прикрыть колени, Ивашков стал растирать ей ноги спиртом. Потом, когда они стали ромовыми, теплыми, смазал кожу гусиным жиром.

— Спасибо, — промолвила Орехова.

— На здоровье. Счастье, знать, при себе носишь. Ведь еще немного, и было бы худо.

Да, Зинаида Гавриловна видела, что обморожение легкое. Но до несчастья действительно было близко. И ведь сама, из-за собственной глупости чуть-чуть не дождалась беды. Чего, собственно, торчала под окном, боялась позвать Ивашкова на помощь? Вовсе он не страшный. Наоборот, держится вполне тактично, без тени нахальства. Не стал даже доведываться, как она оказалась именно у его дома, почему стояла возле калитки, а не вошла в избу или не крикнула, если уж ноги отказали. Только спросил:

— Из поселка, поди, от больного добиралась?

— От больного.

— Других вот лечишь, а свое здоровье гробишь.

— Такая наша обязанность.

— Обязанность, говоришь? Оно известно, без обязанностей в наши времена шагу не ступишь. — В голосе Ивашкова послышалось раздражение. Но тут же он снова стал мягким, шутливым. — А потому ты обязана еще…

Зинаида Гавриловна глянула на него настороженно. А он, усмехнувшись, вновь открыл шкафчик, достал оттуда графин.

— Вот тут настоечка малиновая. Выпей-ка стопочку, чтобы простуду выгнать. Да не пугайся, не на спирту, а на чистом меду настойка.

Зинаида Гавриловна пригубила стопку.

— Нет, тут что-то крепкое.

— Какая там крепость! Сколько само собой настоялось — и все. Говорю, спиртного не добавлял. Не ломайся…

Ломаться действительно не стоило. Похоже, это была на самом деле малиновая настойка. А от простуды она — верное средство.

— Лучше бы чаю с малиной, — сказала все же она.

— Чаю нет. Плитка сломалась, а печь растапливать долго.

— Тогда конечно… — Зинаида Гавриловна выпила стопку. По телу сразу стало разливаться приятное тепло.

Но все-таки было что-то в настойке кроме малины. Через некоторое время Зинаида Гавриловна впала в какое-то странное оцепенение. Все видела, слышала, понимала, но была как бы в полусне. Воля словно испарилась.

Ивашков наклонился, поцеловал ее. Она не отстранилась, не оттолкнула его. Ей было все равно. Он потушил свет, поднял ее, понес к кровати. Она не воспротивилась.

Странное это оцепенение она не могла объяснить себе и много позднее. Подмешал ли Ивашков в настойку какого-то снадобья, или просто навалилась на нее такая усталость, что не хотелось и пальцем пошевелить, это осталось секретом.

Проснулась Зинаида Гавриловна от того, что в сенках звякнула щеколда. У нее был обостренный слух на всякий стук, очевидно профессиональный. Как бы крепко ни спала, а если в дверь или в окно постучат, сразу просыпается. И теперь она тоже, еще не придя в себя, не сообразив, что ночует не дома, сбросила одеяло.

— Опять ночной вызов.

Сильные руки Ивашкова прижали ее к постели.

— Какой там вызов! Лежи, это ко мне.

Только тут она очнулась вполне, догадалась, что и в самом деле ее никто не мог вызывать к больному, потому что никто не знал, где она.

Ивашков набросил на нее одеяло, потом поспешно встал, вышел в сенки. И то ли наружная дверь была незакрыта на щеколду, то ли умели открывать с улицы, но в сенках уже кто-то топтался. И, очевидно, знакомый Ивашкова, так как Ивашков, столкнувшись с пришельцем, ничуть не удивился, лишь сказал:

— Не вовремя ты, без уговору.

— Понадобилось крайне. Давай живей, где она у тебя, фляга-то?..

Дверь прикрыли, ничего не стало слышно, кроме тяжелых шагов да скрипа половиц. Потом за окнами всхрапнул конь, и наступила полная тишина.

Ивашков вернулся, лег рядом, привлек Зинаиду Гавриловну к себе. Она зябко передернула плечами, отстранилась.

— Ты что, вроде трясешься вся? Испужалась разве? Пугаться нечего — это мед у меня забрали. Завтра базар, пораньше поспеешь — сбудешь поживей. Вот и торопятся выехать затемно.

Кто приезжал за медом — Ивашков не сказал, а Зинаида Гавриловна не спросила. Не до расспросов ей было сейчас. Она действительно вся тряслась. Но не от испуга, а от того, что на душе зябко, и все тело будто пронзило тревожное чувство стыда. Неудержимо хотелось поскорее ускользнуть из этого дома, чтобы никто не увидел и никогда не догадался, что она ночевала здесь. Ивашков не пускал ее. Но Зинаида Гавриловна вырвалась из его объятий, шарясь в потемках, стала искать одежду.