Френсис Фицджеральд - Прекрасные и обреченные

— А?! Как это?

— Меня обокрали.

— Н-н-ну дела! Ты же обещал расплатиться, или мне послышалось? А кто заплатит за такси? — Он повернулся к водителю, рассчитывая получить поддержку. — Ты слышал, как он обещал заплатить? А еще вся эта трепотня про деда?

— Вообще-то, — пробормотал Энтони, забыв об осмотрительности, — это вы говорили без умолку. Но если зайдете завтра…

В этот момент из машины высунулся водитель и разразился кровожадной тирадой:

— Да наподдай ему покрепче, чтоб знал! Вот прощелыга поганый! Не будь он побирушкой, не вышвырнули бы на улицу!

В ответ на призыв таксиста кулак «доброго самаритянина» вылетел вперед, словно таран, и сокрушительным ударом поверг Энтони на каменные ступеньки крыльца, где он и остался лежать без движения, глядя, как раскачиваются над головой многоэтажные дома.

Прошла целая вечность, прежде чем он очнулся и понял, что сильно похолодало. Энтони хотел пошевелиться, но мышцы отказывались слушаться. По непонятной причине очень беспокоило, который сейчас час, но, дотянувшись до кармана, он обнаружил, что там пусто. И губы непроизвольно произнесли всем известную с незапамятных времен фразу: «Ну и ночка!»

Как ни странно, он почти протрезвел. Не шевеля головой, Энтони смотрел вверх, где посреди неба замерла луна, роняя свет на Клермонт-авеню, которая казалась таинственной бездонной пропастью. Вокруг не было никаких признаков жизни, на мир спустилась мертвая тишина, и только стоял неумолкающий шум в ушах. Но в следующее мгновение Энтони сам нарушил безмолвие отчетливым характерным звуком, тем самым, который он пытался воспроизвести в «Буль-Миш», стоя лицом к лицу с Блокмэном. Звук ироничного смеха, который ни с чем не спутаешь. Но из разбитых кровоточащих губ Энтони он вырвался жалким рвотным позывом стенающей души.

Через три недели судебный процесс завершился. Нить неиссякаемого запутанного клубка юридической волокиты, что разматывался в течение четырех с половиной лет, неожиданно оборвалась. Энтони и Глория, а также их оппонент Эдвард Шаттлуорт вместе с целым взводом бенефициариев давали показания, лгали и в целом вели себя непотребно, охваченные разной степени жадностью и отчаянием. Однажды мартовским утром Энтони проснулся и неожиданно понял, что сегодня в четыре часа дня будет вынесен приговор, и с этой мыслью встал с кровати и начал одеваться. Несмотря на крайне нервозное состояние, к его чувствам примешивался ничем не обоснованный оптимизм относительно исхода дела. Он верил, что решение суда низшей инстанции отменят, хотя бы по причине реакции на чрезмерно суровый «сухой закон», который в последнее время настроил людей против реформаторов и их реформ. И все же он возлагал больше надежд не на чисто юридические аспекты дела, а на выпады личного характера, направленные против Шаттлуорта.

Одевшись, он налил себе порцию виски, а затем пошел в комнату Глории и обнаружил, что она уже проснулась. Как считал Энтони, она по собственной прихоти пролежала в постели всю неделю, но врач посоветовал ее не беспокоить.

— Доброе утро, — прошептала она без тени улыбки. Ее глаза казались неестественно большими и темными.

— Как себя чувствуешь? — неохотно поинтересовался Энтони. — Стало лучше?

— Да.

— Намного?

— Да.

— Хватит сил пойти со мной днем в суд?

Глория кивнула:

— Да, мне хочется там присутствовать. Если погода хорошая, Дик заедет за мной и отвезет погулять в Центральный парк. Он вчера обещал. И только посмотри — вся комната залита солнечным светом.

Энтони машинально выглянул в окно и снова сел на кровать жены.

— Господи, как я нервничаю! — воскликнул он.

— Будь добр, пересядь, — торопливо попросила Глория.

— А в чем дело?

— От тебя пахнет виски. Я этого не выношу.

Энтони с рассеянным видом встал и вышел из комнаты. Чуть позже Глория позвала мужа, он сходил в магазин и принес картофельного салата и холодной курятины.

В два часа к дому подъехал автомобиль Ричарда Кэрамела. По его звонку Энтони проводил Глорию на лифте вниз и довел до края тротуара.

Глория поблагодарила кузена, сказав, что очень мило с его стороны отвезти сестру на прогулку.

— Ну что за глупости, — добродушно отмахнулся Дик. — Какая ерунда, и говорить не о чем.

Самое любопытное заключалось в том, что он не считал это ерундой. Ричард Кэрамел прощал многих людей за множество нанесенных обид, но так и не простил кузину Глорию Гилберт за заявление, сделанное семь лет назад перед ее свадьбой, когда она сказала, что не намерена читать книгу, принадлежащую перу двоюродного брата.

И Ричард Кэрамел не забыл и помнил это в течение семи лет.

— Когда вас ждать назад? — поинтересовался Энтони.

— Мы не вернемся, — ответила Глория. — Встретимся в четыре в суде.

— Хорошо, — буркнул Энтони. — Тогда до встречи.

Поднявшись наверх, он обнаружил письмо. Это была размноженная на ротаторе листовка, адресованная «настоящим парням» и призывающая на снисходительно-простонародном языке исполнить свой долг по отношению к ветеранам Американского легиона. Энтони нетерпеливым жестом бросил листовку в корзину с мусором, уселся у окна и, облокотившись на подоконник, устремил ничего не видящий взгляд на залитую солнечным светом улицу.

Италия… если приговор вынесут в их пользу, значит — Италия. Это слово стало для Энтони талисманом, земля, где все невыносимые тревоги и горести свалятся с плеч, как изношенная одежда. Сначала они отправятся на воды и среди веселой яркой толпы забудут так долго длившееся отчаяние. Чудесным образом обновленный, он снова будет гулять в сумерках по пьяцца ди Спанья вместе с дрейфующим потоком смуглолицых женщин, попрошаек в лохмотьях и суровых босоногих монахов нищенствующего ордена. При мысли об итальянских женщинах он слегка оживился. Когда кошелек снова станет тяжелым, возможно, вернется и романтическая любовь, чтобы присесть на обретенное богатство, как на жердочку. Романтика синих каналов Венеции, золотисто-зеленых после дождя холмов Фьезоле… и женщины, женщины, которые меняются, растворяясь и превращаясь в других женщин, исчезают из его жизни, но всегда остаются молодыми и прекрасными.

Только теперь Энтони считал, что отношение к женщинам должно измениться. Причиной всех горестей, душевных страданий и боли, которые ему довелось пережить, являлись женщины. Наблюдалась некая закономерность в том, как женщины, каждая по-своему, порой неосознанно и как бы мимоходом, влияли на него, вероятно, считая слабохарактерным и пугливым, убивали в нем все, что представляло угрозу для их абсолютной власти.

Отвернувшись от окна, он встретился взглядом со своим отражением в зеркале и с нескрываемым унынием принялся изучать болезненное одутловатое лицо, глаза, покрытые похожей на запекшуюся кровь сетью прожилок, обрюзгшую сутулую фигуру, сама дряблость которой свидетельствовала о полной апатии. Энтони было тридцать три года, а выглядел он на все сорок. Ничего, все еще изменится в лучшую сторону.