Петрюс Борель - Шампавер. Безнравственные рассказы

Умиленный поклонник всяческих развалин, я приехал их повидать. Мое посещение наполнило их радостью, омолодило чуть ли не на целый век, разбудило в их душе тысячу нежных и скорбных воспоминаний: они уговорили меня пожить у них несколько дней. Приняв меня как родного, они рассказывали мне о старине, которой, кроме них, никто уже не помнил, извлекая на свет божий, и, разумеется, уже в последний раз, уцелевшие сокровища своей памяти, перелистывая запыленные страницы книги великой радости, которую время тупо гложет как крыса и которой вскоре суждено навсегда закрыться и кануть вместе с ними самими в могилу.

Мы сидели у окна и мирно беседовали, когда вдруг послышался какой-то отдаленный гул и выстрелы из мушкетов. Мы поднялись и, высунувшись из окна, увидали наших героев, Ридера и Сэма, торжественно шествовавших, неся на острие пики голову и руку несчастного Джека. За ними следовала целая толпа; в большинстве своем это были кудхосы, из maroon towna, разбойничьего городишка, одетые в грубые холщовые штаны и куртки, которые государство им выдавало раз в год, а раз в пять лет – ружья в уплату за услуги, оказанные колонии. Эти молодчики были на острове чем-то вроде полиции или конной стражи; они задерживали и водворяли назад беглых негров, бродяг, прятавшихся в горах, и военнопленных, бежавших из Пор-Рояля. Это было пестрое сборище людей всякого рода, сущие клефты, [195]с которыми англичанам приходилось считаться и выполнять их требования, ибо приручить их они не смогли. Кличка кудхос произошла от имени одного из их отчаянных главарей. Лишившись возможности воевать, они стали дрессировать зверей, которых потом продавали на местном рынке. По большей части эти горцы отличались стройностью, высоким ростом, силой и ловкостью. Неподалеку от дома моих старушек молодая негритянка, раненная должно быть в ногу, сидела на камне, задумчиво опустив голову. Внезапно встрепенувшись от выстрелов, которыми туземцы обычно выражают свою радость, она обратила лицо в сторону, откуда был слышен шум, и осталась недвижимой, точно львица, почуявшая добычу. Когда Ридер проходил мимо, она несколько раз окликнула его:

– Куошер! Куошер!..

Но Ридер, заметивший ее еще издали, зазнавшись, отворотил голову.

– Куошер! Куошер! Ты уже забыл Авигею?…

Ридер ничего не ответил и, казалось, ускорил шаги.

Негритянка снова присела на камень, повернувшись спиной к дороге, и просидела так весь вечер. Выйдя перед сном подышать свежим воздухом и прогуливаясь вокруг дома при свете луны, я вдруг увидел, что кто-то лежит, растянувшись на земле, прислонившись головой к придорожному камню, я подошел поближе – женщина спала.

На заре следующего дня я был разбужен грохотом, подобным тому, что был накануне; из любопытства я вышел: это были те же Ридер и Сэм, которые, получив обещанную королевским воззванием и колониальной ассамблеей награду, снова проходили мимо со своими земляками.

Вся свора горланила «ура», ревела, как дикие звери, распевала хором песни, слова которых были мне незнакомы, плясала под звуки балафо [196]и еще каких-то инструментов, названия которых я уже не припомню, довольно распространенных у негров, – это лошадиные челюсти, бренчащие, когда водят палочкой по зубам. Горцы эти все почти были пьяны и отвратительно неряшливы. Они, как видно, провели ночь в попойках и приволокли с собой из города несколько распутных женщин, соблазненных запахом денег.

Впереди четверо негров несли в корзинах, подвешенных на палку, плату за кровь, уже изрядно пощипанную ночным разгулом. Ридер шел впереди, мертвецки пьяный, под руку с такой же пьяной девкой.

Как только они дошли до нашего дома, молодая негритянка, лежавшая возле камня, завидев Ридера, внезапно вскочила, бросилась на него, как тигрица, и с криком: «Куошер, ты трус и предатель!» – вонзила ему нож в грудь.

На крик Ридера сбежались негры и окружили Авигею, но та размахивала над головой ножом, с которого капала кровь, и талисманом, тем самым оби, которым ее снабдил Джек, и нагнала на них страху, так что они пали перед ней ниц; пройдя по их телам, она убежала в горы.

Когда я говорил, что был в Спаниш-Тауне в то время, когда Сэм и Ридер проходили, я сказал неправду, я солгал, клянусь головой!..

Но пусть не винят меня в том, что я увлекся ужасами, это – сама правда! Беру в свидетели доктора Мозли и его «Treatise of Sugar». Это сама история! [197]И я не посмел ее подчистить, как отец Жуванси [198]подчищал классиков ad usum scholarum. [199]

В то время как я писал это, 6 января 1832 года, черное население Ямайки, вообразив, что король подписал указ об освобождении рабов, взбунтовалось в приходах Сен-Джеймс и Трелоне; [200]в первом селении было уничтожено пятнадцать дворов.

В Вестморленде, в Монтегю-Бэй сэром Уилобай-Котоном было объявлено военное положение.

Трех анабаптистских миссионеров заковали в кандалы как виновников и подстрекателей восстания.

В Монтегю-Бэй утвержден военный трибунал и назначены награды за поимку нескольких вожаков.

И сейчас вот, без сомнения, некоторым из этих африканских удальцов отсекли головы на плахе, и во имя христианского равенства английский топор вновь купается в крови рабов.

Читатель мой, пойми, я не преувеличил

Сей дивной красоты, сих строгих черт величья.

Была ль она такой иль чудилась глазам?

Не все ли мне равно, обман ли просветленный

Иль истина любовь как алгебры законы

И доказательства, – коль ощущаешь сам,

Что счастлив, счастлив, веря…

Где нет ограды, там расхитится имение, а у кого нет жены, тот будет вздыхать, скитаясь Ибо кто поверит разбойнику, скитающемуся из города в город?

Звонили в колокол: было время гасить огни; разводили подъемные мосты; запоздалые горожане заторопились. Богатей Лион, расположившийся между двух рек, готовился почить, укрывшись в свои стены, как воин в железный панцирь.

По узкой пустынной набережной шагали двое – юноша и старик; шедший впереди слуга нес фонарь.

Я не совсем точно выразился, назвав это набережной, ибо в старину в большинстве случаев набережные, застроенные двойным рядом домов, больше походили на обычные улицы. Основания домишек, окаймлявших реку, омывались водой. Стоя на сваях или просто погруженные по пояс в болото, эти земноводные жилища фасадом своим выходили на улицу, в то время как противоположная сторона гляделась в реку, а отлогая, глубоко прорытая каменная лестница спускалась к испанскому водоему, местами отделенная от воды полоской земли, местами затопленная до половины.